Татьяна улетала из Владивостока вместе с первым помощником Воротынцевым и несколькими моряками. Среди них был рулевой Гешка Некрылов, веселый остроглазый паренек, с которым Татьяна за время долгого рейса через Атлантику, Средиземное море, Суэцкий канал и еще два огромных океана успела подружиться.
— Эхма, маловато времечка, а то бы, ей-бо, оженился! — балагурил Гешка. — Люська моя третий год ждет, все глаза проглядела, а до загса рукой подать!
— Давай приводи домой жену на радость соседу! — подначил рулевого один из приятелей.
— У паршивого кота всегда блохи на уме, — не выдержав, ядовито усмехнулся помполит.
Он сидел возле Татьяны на широкой скамье зала ожидания; взбудораженные предстоящим полетом домой матросы стояли неподалеку, и все их ренлики были отчетливо слышны.
Татьяна промолчала. Недавно она оказалась невольной свидетельницей одного инцидента. В тихую солнечную погоду несколько подвахтенных матросов загорали на шлюпочной палубе. Один из них перебирал струны гитары и развлекал товарищей задорными частушками:
— Послушайте, Саломатин, — раздался возле отдыхающих возмущенный голос Воротынцева. — Вам понравится, если так споют о вашей жене?
— А я не женат, товарищ первый помощник!
— Ну а если бы о матери?
— Моей матери седьмой десяток идет.
— Какая разница, сколько ей лет! При ней вы небось такой пакости петь бы не стали!
— При чем здесь моя мать, товарищ первый помощник?
— При том, что нужно уважать достоинство женщины!
— Учту, товарищ первый помощник, — погасил улыбку матрос, откладывая в сторону гитару.
Татьяна не знала, что, кроме нее, был еще один свидетель этого разговора.
Капитан Сорокин после ужина пригласил помполита в свою каюту.
— Слушай, Лукич, — сев в кресло напротив Воротынцева, смущенно начал он, — ты только не обижайся, я не собираюсь на твои права посягать, просто хочу как моряк с моряком… Понимаешь, я уже тридцать первый год морем кормлюсь, уймищу всякого народа перевидал. Ты у меня, дай бог памяти, девятый по счету помполит. Из разных мест люди на эту должность приходили. Ты вот долгое время в профтехучилище директорствовал, имел дело совсем еще с пацанами. Верно, за теми глаз да глаз нужен, воспитывать их надо, пока в толк не войдут… Но с нами не пацаны, а взрослые мужики плавают, и толк они давно во всем поняли. На море работа особая, трудная, потому доброе настроение нужно. Вот одна из твоих главных обязанностей, Лукич, руководить службой хорошего настроения. А нынче, прости, я ненароком подслушал, ты нескольким человекам настроение испортил, и мне в том числе… Как бы тебе объяснить… Понимаешь, хоть мы и советские люди, но все-таки из мяса и костей и всего остального прочего. Человеки, словом. У того же Саломатина, к примеру, Маша за тридевять земель. А ведь разрядка какая-никакая требуется. Вот и разряжается наш брат в соленом анекдоте или в частушке заковыристой… Ты вот взял в Гаване два десятка кинофильмов, все они хорошие — не спорю. Но, понимаешь, нашим добрым молодцам не только «Тревожная молодость» и «Председатель» нужны, им и «Фанфана-Тюльпана», к примеру, посмотреть хочется… В общем, Лукич, послушай доброго совета будь с народом терпимее, попроще… Уразумел?
Помполит, молча, с легкой усмешкой слушавший капитана, приподнялся в кресле.
— Такое трудно уразуметь, Семен Ильич… Первый раз в жизни мне читают мораль… наоборот.
Воротынцев криво улыбнулся и встал.
— Прошу прощения, Семен Ильич, но мне пора. Надо политическую информацию записать на магнитофон.
— Добро, Лукич, работай. Только над тем, о чем говорили, подумай…
Татьяна о беседе капитана с помполитом не подозревала, она была довольна тем, что места в самолете у нее с Воротынцевым в разных концах салона.
— Вы собираетесь в Москве отгулы провести? — поинтересовался помполит. — Или в Куйбышев заглянете? Я бы посоветовал вам упорядочить свои семейные дела.
— Мои дела касаются меня одной, — ощетинилась Татьяна.
— Напрасно вы так думаете, — внимательно посмотрел он на нее. — Мне кажется, ваши дела не безразличны еще одному человеку.
— Вы на Томпа намекаете? Так мы с Яном просто добрые друзья.
— Это вам так кажется. А на самом деле ваши с ним отношения дают на судне повод для кривотолков.
— Учту, товарищ первый помощник, — вспомнив слова матроса Саломатина, сыронизировала Татьяна. Воротынцев или не уловил, или сделал вид, что не понимает ее иронии.
Объявили посадку в самолет. Помполит поднялся со скамьи, а Татьяна намеренно задержалась, чтобы не оказаться рядом в очереди у выхода на аэродром.
Рейс был всего с одной промежуточной посадкой в Новосибирске. Татьяна сидела возле иллюминатора и смотрела на покрытую снегом землю, которую еще не отогрели играющие на плоскостях Ту-104 лучи яркого мартовского солнца. После бесконечных суток океанского плавания было приятно сознавать, что, пообедав во Владивостоке, ужинать она будет уже в Москве, вместе с отцом и Димкой, которых она не видела, как ей казалось, тысячу лет. Как там ее кровиночка, несравненный сынуля? Не остыло ли его сердечко после долгой разлуки с мамой и двух месяцев, проведенных с отцом в Куйбышеве? Она гнала от себя все мучительные «как» и «что», но они снова и снова возвращались…
В чемодане, сданном в багаж, она везла заморские подарки. Джинсовый костюмчик и блок жевательной резинки для Димки, подбитую мехом нейлоновую куртку отцу и диковинный парусник из буйволиного рога, купленный на ее глазах Яном Томпом в Сингапуре.
Сначала она наотрез отказывалась принять от него подарок. Понимала, что на потраченные деньги Ян мог приобрести несколько приличных вещей. Но механик обезоружил своей простодушной улыбкой:
— Я же не вам дарю, Татьяна Ивановна, — сказал он. — Это для вашего папы. Ему будет интересно оценить изделие восточных мастеров.
«Отцу, возможно, и будет интересно, — подумала Татьяна, — а вот мне совсем ни к чему такие дорогие подношения…»
— Если вашему папе не понравится, привезете обратно, — запросто решил проблему Томп.
Уже в сумерках внизу полыхнуло зарево огней большого города.
— Через несколько минут наш самолет совершит посадку в аэропорту Домодедово столицы нашей Родины города-героя Москвы, — заученно произнесла хорошенькая бортпроводница. — Температура воздуха на земле минус восемнадцать градусов. Наш экипаж благодарит вас за совместный рейс и желает всего наилучшего…
Димку Татьяна даже не увидела, а почуяла каким-то извечным материнским чутьем. Он волчонком, в своей серой меховой шубке, вывернулся из толпы встречающих, повис у нее на шее.
Их окружили шедшие следом за Татьяной матросы с «Новокуйбышевска».
— Это ваш сын, Татьяна Ивановна?
— Бедовый мужик растет!
— Отпусти же мамку, задушишь!
Застеснявшийся Димка расцепил руки, и вскоре его пригоршни были полны разноцветными облатками жевательных резинок и заморских конфет.
Иван Егорович подошел к дочери, только когда ребята, попрощавшись, отправились в секцию выдачи багажа. Он осторожно обнял Татьяну за плечи, прикоснулся к ее губам своими сухими губами и сказал со вздохом:
— Как все переменилось в этой жизни, дочка. Раньше вы с мамой встречали меня с моря, а теперь вот я встречаю тебя…
Постояли немного в очереди на такси. С темного неба сеял мелкий снежок, тончайшим кружевом оседая на воротнике пальто. Димка устроился на бокастом чемодане и передвигался вместе с ним к голове очереди. По дороге домой он торопливо выкладывал школьные и дворовые новости, ей снова было неприятно слышать часто повторяющуюся в устах сына фразу: «Мы с папой».