Описание статуи Юстиниана, созданное Прокопием, преследует туже цель – перед нами, как отмечает Ясь Эльснер, косвенный панегирик императору, замаскированный под описание статуй, воздвигнутых в его правление [Elsner 2007с: 33–57]. Прокопий начинает с рассуждений о цвете и качестве бронзы, а затем продолжает:
На этом бронзовом коне восседает фигура императора колоссальных размеров. Его статуя одета в «одеяние Ахиллеса». Так называется то одеяние, которое на нем надето. <…> Голову ему покрывает шлем, дающий представление, что он движется: такой блеск, как будто молния, исходит от него. <…> Его лицо обращено к востоку, и, думаю, он правит конем, направляя его против персов. В левой руке он держит шар: художник хотел этим показать, что ему служат вся земля и море. <…> Правая рука его протянута по направлению к востоку; и, вытянув пальцы, он как бы приказывает находящимся там варварам сидеть спокойно дома и не двигаться за свои пределы [Прокопий 1939].
Кто-то может возразить, что Прокопий (равно как и Павел с экфрасисом о соборе Святой Софии) не может рассуждать об ограничениях, налагаемых искусством, поскольку речь идет о статуе императора. Поэтому в его описании материал и предмет изображения якобы существуют в гармонии, вместе создавая изображение. Признаком успешности служит то, что статуя передает по меньшей мере две ключевые идеи: она отпугивает врагов и заявляет об абсолютной власти императора. Нельзя оставлять эти идеи на откуп читательскому воображению; в равной степени немыслимо заявлять, что материал, выбранный скульптором, не дает статуе исполнить предназначение. Значит, этот портрет Юстиниана совпадает с общей христианской эстетикой экфрастического видения. Изображения мучеников всегда вызывают слезы, а изображение римского императора, по крайней мере, в этом случае должно вызывать у зрителя чувство трепета. В отличие от Деифоба и Демосфена, главный герой не вступает в битву с бронзой.
Если христианские экфрасисы, упомянутые выше, должны изображать предмет в должной степени живым, чтобы укреплять зрителя в вере, то христианские эпиграммы в Греческой антологии в части размышлений о материалах перекликаются с идеями Христодора. В первой книге мы читаем эпиграмму Агафия:
Прости нас, о архангел, за то, что изобразили тебя, ибо лик твой невидим; это всего лишь приношение человеческое. Ибо твоей милостью Феодор облачен поясом магистра… Картина – это есть свидетельство его благодарности, ибо в ответ выразил он красоту твою красками.
Другим примером служила эпиграмма Нила Схоластика «На изображение архангела»:
Какая дерзость – изобразить бестелесное! И все же это изображение подводит нас к духовному восприятию горних сущностей.
В обеих эпиграммах утверждается, что материал берет на себя «дерзость» изобразить архангела. Отмечается зияющий разрыв между святым предметом и искусством смертного: Агафий открыто умоляет о прощении за столь жалкое и человеческое приношение, а Нил выражает эту же идею более скрыто, утверждая, что изображение подводит зрителя «к духовному восприятию». Глагол anagei (букв, «вести вверх») отлично подходит идее вертикальной иерархии: картина существует внизу, а ее прототип – наверху. Нет и намека на борьбу, пронизывающую статуи в термах Зевксиппа. Однако тема неподатливости – или даже недостойности – материала сохраняется, причем здесь она принимает более скромную, христианскую форму.
Тем не менее воск, в котором выполнен портрет архангела Михаила, уже выполняет полезную задачу: при взгляде на него зрителя охватывает трепет. Агафий предлагает зрителю роль собрата-художника, поскольку именно ему предстоит совершить акт отпечатывания/высекания черт архангела в себе самом. Зритель играет важную роль в балансе христианского изображения, поскольку без его восприимчивости оно теряет всякий смысл. Таким же образом следует толковать обращение Астерия Амасийского, когда тот призывает читателя/зрителя самостоятельно продолжить экфрасис о святой Евфимии. Экфрасис не просто напоминает о чем-либо и/или описывает какой-то объект: он дает толчок риторическим способностям самого слушателя/читателя и приглашает его принять участие в описании. Византийские агиографы позаимствовали этот литературный прием, стремясь к тому, чтобы описания, в должной степени насыщенные религиозным чувством, отзывались у аудитории, выходя за пределы текста/проповеди.