Есть и другие смежные пространства, в которых столовые приборы стоит рассматривать как материально-визуальные аналоги изображений. В случае императорских пиров такими изображениями становятся статуи Ипподрома и иконы и реликвии храма Святой Софии. Дело в том, что дворцовые пиры часто оказывались промежуточным или кульминационным элементом церемоний и процессий, проходивших не только в императорских палатах, но и на арене и в храме. Как минимум однажды Ипподром стал местом проведения большого пира – там состоялись торжества по случаю свадьбы Алексея Багрянородного и французской принцессы Аньес, дочери Людовика VII Молодого. По этому случаю Евстафий Солунский, архиепископ Фессалоники, составил речь, которая ярко иллюстрирует, как участники пиров могли одновременно говорить о вселенной и ее составляющих, а также об особенностях того места, где происходит торжество[204]. Участники пира расположились вокруг столов, словно на соревнованиях; Евстафий описывает гонку к этим столам, уставленным снедью для голодных простолюдинов [Stone 2005: 36]. Но интереснее всего, что Евстафий с воодушевлением говорит о статуях Ипподрома: он упоминает Геракла, Афину, Фию, колесничих, «и тех, кто отлит из бронзы, и тех, кто высечен из камня умелыми мастерами, трудившимися не покладая рук», и заявляет, что подобным образом стоило бы увековечить и сам пир [Ibid.: 40–41]. Столовые приборы, использовавшиеся на том празднестве, следует рассматривать в тандеме со скульптурными изображениями, столь явно захватившими внимание Евстафия.
Аналогичным образом следует помнить, что столовые приборы (например, ложки) использовались не по отдельности, а целыми наборами. Иногда они соседствовали с другими, более роскошными образчиками. Как отмечает Марлия Манделл-Манго, шкафы в аристократических домах буквально ломились от серебряной посуды, причем некоторые приборы предназначались исключительно для красоты, а другие действительно использовались [М. Mango 2007:127–161]. Некоторую часть посуды брали с собой на пикники или в военные походы [Ibid.]. Такие переносные предметы оказывались к месту на многих пиршествах – как во дворцах, так и за их пределами. Но ни соседство с другими приборами, ни изменчивость окружения ни в коем случае не лишали посуду ее индивидуального характера, о чем свидетельствуют эпиграммы. Чаша, или кубок, или даже ручка сковороды – зритель мог выделить любой предмет или часть предмета, чтобы порассуждать о его форме, функции или связанных с ним ассоциациях.
Иногда предмет и сам вступал в вербальный диалог с едоком/ зрителем. Примером могут послужить ложки – в наше время их стало так много, что мы почти забыли о том, какая сложная у них форма. В сущности, это идеальный «говорящий» предмет, который может обратиться к человеку множеством способов: с внутренней или внешней стороны черпачка, с верхней и нижней поверхности диска, соединяющего черпачок с ручкой, а также с самой ручки в ее верхней или нижней части. Ложку легко держать и легко поворачивать; она удобно ложится в руку и помещается в рот. Если на ее черпачке выгравированы слова или изображения, мы в прямом смысле их поедаем; если они нанесены на другую поверхность, их можно по меньшей мере держать и рассматривать. На поверхности некоторых ложек из Лампсакского клада, например, выгравированы афоризмы Семи Мудрецов (также включенные в девятую книгу Греческой антологии) [Ibid.: 135]. На отдельных ложках иногда можно обнаружить простые и понятные инструкции: так, Манделл-Манго описывает ложку из частной коллекции с надписью «Подуй, а то обожжешься» [Ibid.].
Ложки могут соперничать с черпаками в способности заключать в себя предметы. На внутренней части ложечек из Первого кипрского клада мы видим изображения львов, зайцев, лошадей и других животных (рис. 5.6). Это не просто аллюзия на аристократический обычай охоты, как принято думать; столовый прибор, на поверхность которого нанесена такая гравировка, возводит охоту к кульминации, т. е. к праздничному пиру. Добыча аккуратно помещается в пределы ложки – идет ли речь о мясе (желательно хорошо приготовленном) тех животных, которые на ней изображены, или о любом другом блюде.
Подобным образом функционируют и серебряные ложки VI–VII веков, выставленные в Музее Метрополитен, разве что на них вместо изображений мы видим надписи христианского характера (см. рис. 5.7 и 5.8). На внутренней поверхности одной из них чернением нанесено слово PURITAS, сопровождаемое маленьким крестом. По краю она украшена тонким орнаментом в виде волн. Положение надписи идеально соответствует размерам ложки. Волны, расположенные по краям, постоянно напоминают о съедобном содержимом, которое теоретически можно расплескать. Чистота и Крест, как бы намекает нам мастер, никогда не потеряют своего значения, потому что поколебать их нельзя. Однако это не значит, что они всегда видимы. Слово и знак вполне могли оказаться скрыты под порцией твердой или жидкой пищи (если, конечно, ложку использовали для еды), а потом снова открывались взгляду. Этот комплекс изображения и текста то появлялся, то исчезал, но все время освящал то, что оказывалось в ложке.
204
См. [Stone 2005: 34]. Перед тем как перейти к конкретному описанию места на Ипподроме, автор подчеркивает, что император шлет хлеб всем народам.