Хрисолора принадлежал к кругу византийских интеллектуалов, которые провозглашали себя наследниками и римской, и греческой культуры одновременно (об этом он несколько раз упоминает в письме)[211]. Это было осмысленное решение, направленное на то, чтобы поддержать символический престиж своей страны в ту эпоху, когда Византии уже практически не существовало, а Константинополь был в лучшем случае тенью себя самого. В последних строках письма Хрисолора выражает надежду, что император сможет «привести к процветанию» город, «некогда бывший лучшим под солнцем» [Хрисолора 2005], и в этом проявляются те задачи, которым автор посвятил себя во время пребывания в Италии: добиться для Византии политической поддержки и передать накопленный ей культурный багаж.
Но даже выражая эту надежду, Хрисолора понимает, что его родину вполне может ожидать дальнейший упадок. Последние параграфы исполнены элегического духа: автор перечисляет уничтоженные памятники, статуи, стертые до основания, покрытые пылью, изуродованные и погребенные, и это перекликается со своеобразным предчувствием – автор понимает, что и с самой «царицей городов» может случиться то же самое. Здесь статуи помогают Хрисолоре справиться с последствиями гибели империи. Подразумевается, что античные изваяния переживают те же взлеты и падения (раньше они «стояли на возвышенных и освещенных местах», а теперь скрыты под землей), что и империи: «И те, которые сподобились… полагали, что им очень повезло в жизни. <…> Но людские дела поистине тщетны». Статуи превращаются в руины, а воспоминания о героях прошлого исчезают. Все империи рано или поздно обращаются в развалины – иногда открытые взгляду, иногда скрытые «терновыми кустами», – но упадок в любом случае неизбежен, каким бы прекрасным ни было прошлое. Можно даже сказать, что, рассуждая о неотвратимости упадка, Хрисолора представляет его как нечто нормальное (в определенном смысле это отсылка к патриографиям, о которых шла речь в главе 1). Если упадок постиг Древний Рим, то такая же судьба может ожидать любой город. Во времена Хрисолоры расцвет Нового Рима со всей очевидностью остался далеко позади.
Любопытно, однако, что эта историческая схема отводит статуе столь важное место в темпоральном измерении государства и отдельного человека. «Бесчисленные статуи», пусть и обратившиеся в развалины, остаются неотъемлемой частью ткани той страны, в которой они некогда столь величественно возвышались. Даже будучи погребенными, они продолжают существовать: выглядывают из переплетения терновых веток, стоят в «яслях для осла или вола», даже скрываются под землей, под ногами у Хрисолоры. Именно эта стойкость перед лицом упадка обещает умирающей империи грядущее возвышение (поскольку если статуи служат маркерами истории, то их продолжающееся существование – пусть и в полуразрушенном виде – предсказывает, что для государства не все еще кончено). Этот мотив звучит в конце письма, однако Хрисолора не выказывает такой надежды относительно собственного будущего. Он верит, что «граждане, которые хорошо потрудились на благо родины, причем не только добившись конкретных результатов, но и просто пострадав за что-то, должны иметь вечное воздаяние». Упадок («страдание») имплицитно предстает не как состояние, которого следует избегать, а как возможность возрождения и награды.
В письме Хрисолоры мы заново встречаем все темы, о которых шла речь в этой книге: стойкость константинопольских статуй (они дошли даже до XIV века, хоть и оказались разрушены); их темпоральное преимущество по сравнению с христианскими артефактами и памятниками – просто потому, что древность придает им определенную загадочность; и наконец, их выдающаяся красота, воспеваемая столь же пышными риторическими конструкциями. Характерно, что в описании Нового Рима Хрисолора ни словом не упоминает иконы, даже когда переходит к описанию храма Святой Софии, – притом же эпоха иконоборчества осталась далеко позади, и роль иконы как будто бы надежно закрепилась и в православном пространстве воображаемого, и в материальной культуре. Из этого не следует, что в городе было мало православных образов. Скорее, здесь сказывается приверженность литературной традиции, свойственной многим жанрам и ставящей статуи и колонны выше прочих объектов. Хрисолора размышляет о статуях в личном письме, т. е. в менее публичном и более интимном контексте, который можно противопоставить патриографиям, хроникам и романам, предназначенным для более широкой аудитории.
И вот, призвав «граждан» «хорошо потрудиться» на благо укрепления Византии и попросив прощения за свою многословность, Хрисолора заканчивает письмо. И все же у нас была возможность понять, в чем именно, с его точки зрения, состоит роль статуй в жизни империи – от блестящего начала до печального, хоть и благородного конца.