Наконец, если чаша из собрания Святого Марка отражает частный аспект рассматривания, то подобный же аспект, но в его публичной форме можно обнаружить в так называемых гирьках для весов эпохи Ранней Византии. Их украшали изображениями императриц, богинь и мужских фигур ([Ibid.], рис. 1.8) и использовали на рынках. Такие гирьки служили гарантией честной торговли, а также маркером метрической системы, использовавшейся в империи. Не суть важно, считались ли они атрибутом «язычества»: главное, что они представляли собой миниатюрные версии некоторых статуй, установленных в Константинополе в публичном или частном пространстве (рис. 1.9). Этот феномен свидетельствует, что с помощью определенных способов византийцы могли трансформировать объекты монументального искусства в более миниатюрную, но ничуть не менее важную форму, которую можно было наблюдать на всех рыночных площадях столицы [McClanan 2002; McClanan 2006: 115–124].
Неудивительно, что до последнего времени изучением византийских статуй в основном занимались археологи, старавшиеся восстановить историю античных шедевров, и историки, стремившиеся понять отношение византийцев к Античности. Второй аспект выглядит особенно интересным, потому что во многом перекликается с задачами историков искусства. В XX веке самый ранний пример систематического подхода к статуям Константинополя мы находим в статье Р. М. Докинса. В этом исследовании, опубликованном в журнале Folklore, он пишет о реакции зрителей на языческие статуи, зафиксированной в текстовых источниках [Dawkins 1924:209–248]. Иллюстраций к статье нет. Отчасти этот проект вырос из личного интереса автора к современному греческому фольклору, что объясняет его желание говорить о повседневном опыте «простонародья» в противовес эрудированным элитам. Докинс говорит о неграмотном, необразованном горожанине, который каждый день проходил мимо этих античных монументов, рассматривал их и взаимодействовал с ними [Mackridge 2000: 185–195].
Примерно сорок лет спустя Сирил Манго в своей «Antique Statuary and the Byzantine Beholder» попытался понять, какое впечатление производили языческие статуи: «Как он смотрел на эти статуи? Может быть, восхищался и вдохновлялся для создания собственных произведений? Или наоборот был потрясен, или попросту ничего не чувствовал? Мы задаем эти вопросы, чтобы понять отношение византийца к Античности» [Mango 1963: 53, 55]. Манго, как и Докинс, утверждает, что даже горожане, не имевшие представления о древних классиках, «могли смотреть на эти статуи – и смотрели» [Ibid.]. И хотя он заходит еще дальше, пытаясь проследить следы классической скульптуры в образчиках византийского искусства, цели обоих ученых выглядят крайне похожими и поразительно современными. Прежде всего их интересует главный вопрос, которым задаются историки искусства, – вопрос о восприятии образов.
Третий ученый, о котором пойдет речь в данном контексте, – это французский историк Жильбер Дагрон. Его книга «Воображаемый Константинополь» («Constantinople Imaginaire») посвящена не статуям как таковым, но крупнейшим литературным источникам, упоминающим статуи, – то есть патриографиям [Dagron 1984]. Дагрон настаивает, что эти тексты – рваные, плохо написанные и зачастую откровенно неточные – тем не менее имеют ценность, поскольку в них проявляется связь между воспоминанием и местом, между прожитой историей и историей, о которой человек узнает из книг (либо каким-то другим образом, поскольку авторы патриографий зачастую выглядят не особенно начитанными). В этом состоит его крупнейший вклад в науку. Признавая важность таких интерпретаций, Дагрон снова выводит на передний план точку зрения простого горожанина, о котором так часто забывают исследователи. Хотя в работе Дагрона не прослеживается такой явной (и иногда незапланированной) связи с историей искусства, которая видна у Докинса и Манго, в предисловии он четко формулирует определенные темы, о которых в последнее время задумываются исследователи: связи между существовавшим/существующим и тем, что можно прочесть, увидеть и сказать. Результат каждого из этих действий – чтения, рассматривания и говорения – может быть противоречив, даже если объект один и тот же[35]. У Дагрона это наблюдение относится к авторам патриографий, однако оно служит важным напоминанием об опасности и ответственности, связанной с рассмотрением любых физических объектов прошлого, когда ученые имеют к ним доступ лишь посредством абсолютно другого материала (в данном случае слов).
35
Историки искусства приходят к аналогичному выводу. См. [Nelson 2000: 143–168; Muth, Neer, Rouveret, Webb 2012]. В главе 4 я привожу обширный список литературы по экфрасису в классическую и византийскую эру.