Все, что сказано выше, перекликается с современными взглядами на византийское политическое устройство. Энтони Калделлис убедительно доказывает, что Византия вовсе не была божественной автократией, какой ее принято изображать. Как следует из его работ, с V по XII век (в настоящей книге рассматривается примерно этот же период) Восточная Римская империя была, по сути дела, республикой, где власть осуществлялась от имени народа и иногда даже самим народом. Положение императора во многом зависело от воли народа и потому было крайне зыбким [Kaldellis 2015]. Пол Магдалино демонстрирует этот постоянный (хотя и не всегда заметный) диссонанс между идеалом теократической и автократической басилейи и ценностями гражданского общества, служившего опорой для выражения этого идеала. И действительно, когда Алексей I Комнин в 1081 году захватил власть, он заметно отличался от своих предшественников, взошедших на трон не благодаря силе, а по приглашению народа и Сената [Magdalino 2017: 594]. Более того, Бенджамин Андерсон утверждает, что в «Кратких заметках» выражено отношение к императорам, которые «некогда имели прямой доступ к знаниям о будущем, однако линия связи оказалась разорвана» [Anderson 2011а: 15][57], что также поддерживает мою точку зрения о том, как в предполагаемом образе всемогущего императора появились трещины. Подобный взгляд на роль императорской власти в Византии, поддержанный свидетельствами патриографий, требует пересмотра самой категории императорских изображений.
Разумеется, специалисты по византийскому искусству не впервые обращаются к теме опровержения императорской власти. Однако большая часть существующих исследований концентрируется вокруг случаев непосредственного уничтожения императорских портретов, как это было, например, в эпоху так называемого «восстания статуй» в Антиохии в IV веке. Подобная же ситуация сложилась с портретами Андроника I Комнина во время беспорядков, предшествовавших Четвертому крестовому походу[58]. Мое исследование не обращено к конкретным случаям такого характера: меня скорее интересуют методы вербальной и изобразительной критики, сложившиеся в жанре патриографии на протяжении длительного времени, а также то, каким образом они возникают в нормативных пространствах и взаимодействуют с изображениями, ассоциирующимися с имперской властью. Иными словами, я обращаюсь к тому, как именно изображения, транслирующие ценности, которыми традиционно наделяется император (мощь, величие и т. д.), иногда подвергаются радикальной переконфигурации в силу окружающего их пространства и связанных с ними историй, сформированных в таких текстах, как «Краткие заметки».
В этой главе мы внимательно рассмотрим некоторые артефакты главного константинопольского Ипподрома (арены для спортивных соревнований), поскольку именно в этом месте отношения императора и его подданных становились видимыми как в идеальной, так и порой в жестоко реалистической форме. Один из самых проработанных эпизодов в «Кратких заметках» и в «Патрии» посвящен статуям-прорицательницам с Ипподрома, лишившим императора присутствия духа. По контрасту с преобладающим нарративом, согласно которому арена являла собой продолжение императорского могущества, я полагаю, что в различные исторические моменты с IV по как минимум X век императорская власть в этом месте превращалась в нечто противоположное тому, как о ней принято думать. Намечая путь для переосмысления Ипподрома, Дагрон пишет: «Императоры не обладали полнотой власти ни над Ипподромом, ни над Святой Софией» [Dagron 1984: 315][59]. Я придерживаюсь этой точки зрения и полагаю, что Ипподром был одним из немногих мест – возможно, единственным в Константинополе, – где были собраны воедино изображения истинной и отраженной славы императора (последняя находила свое воплощение, например в изображениях самых прославленных колесничих). Таким образом, здесь становились очевидны линии напряжения, связанные с осмыслением императорского образа и его отражений как единого целого. В процессе такового арена занимает гораздо более сложную и, очевидно, неоднозначную позицию по отношению к императорской персоне, чем принято думать. Это имеет важные последствия для понимания различий между императором и его изображением, существовавших в ранней Византии. В доиконоборческую эпоху и в таких пространствах, как Ипподром, этот водораздел становился куда заметнее, чем принято полагать.