Византийские зрители могли интерпретировать текстовые и визуальные мотивы различным образом, в том числе и сквозь призму Ветхого Завета. Однако у нас нет веских доказательств, что в описанных образах они действительно видели именно это. С другой стороны, есть убедительные свидетельства, подтверждающие, что в некоторых местах города христианская символика полностью отсутствовала: достаточно назвать Ипподром и форум Константина. Почему бы не предположить, что в том же ряду находились и императорские бани? Тот факт, что мы пытаемся отыскать скрытые и явные христианские коннотации в контекстах, не несущих в себе ничего христианского, многое говорит о наших допущениях по отношению к Византии, ее искусству и той политике, которую, по нашему мнению, она отстаивала.
В последующих главах я собираюсь показать, что статуи Константинополя (а также некоторых других городов) скрыто и явно влияли на восприятие православной и неправославной материальной культуры и что для наилучшего понимания их следует рассматривать как элементы большего единства, в котором статуи являются полноправной частью, а не чем-то обособленным или отдельным. В настоящем исследовании я также утверждаю, что, оказывая статуям и их функциям надлежащее внимание, мы можем пересмотреть устоявшиеся характеристики православных и неправославных образов в Византии. Христианство и язычество находились куда ближе друг к другу, чем нам кажется. В некоторых местах, где проводились православные обряды (например, на форуме Константина, о чем пойдет речь далее в этой главе, а также в главе 3), статуи занимали заметное положение и тем самым как бы становились участниками или свидетелями отправления ритуалов официальной религии – во всяком случае, в некоторые периоды истории. Благодаря этому феномену наше восприятие нормативных православных обрядов/процессий/икон тоже становится сложнее и тоньше. И действительно, есть моменты, в которых очевидны ограничения священных образов (см. главу 3). Это не следует понимать как выражение непочтения или хулы; скорее, здесь отражается вся многогранность, с которой средневековое православие относилось к столпу своей материальной культуры, даже когда икона одержала решительную победу в противостоянии с другой образной системой в VIII и IX веках. Серьезный подход к статуям позволяет нам рассмотреть эти нюансы и взглянуть на множество артефактов, принадлежащих к другим сферам материальной жизни, через более мощную линзу. В этой книге я предлагаю новую интерпретацию таких мест, как Ипподром, и таких объектов, как колонны, пьедесталы обелисков, фрагменты ткани, урны, иллюстрации в манускриптах и драгоценная столовая утварь, чтобы подчеркнуть новые смыслы, возникающие в сопоставлении с материальными и метафорическими ценностями, вложенными в монументальную скульптуру.
Исходя из сказанного выше, необходимо подчеркнуть, что настоящая книга не является исследованием константинопольской статуи в традиционном смысле этого слова. Я не рассматриваю судьбу конкретных образцов на протяжении их существования. Тому есть две причины. Во-первых, подобное исследование не поместилось бы в рамки одной-единственной книги. Во-вторых, что важнее всего, меня не интересует статуя как таковая. Вместо этого мне хотелось бы исследовать различные физические и концептуальные отношения между статуями и другими типами изображений, существовавшие в Поздней Античности и Средневековье. В этих отношениях отражаются любопытные точки напряжения, где превалирующий дискурс священных образов перекрывается и дополняется дискурсом дохристианских и нехристианских статуй, а также вступает с ними в конфликт.
Если рассматривать статуи сквозь призму «священных» и «светских» образов, то они как будто подпадают под вторую категорию. Сами термины «священное», «светское», «религиозное», «нерелигиозное», «официальное», «неофициальное» и «придворное» применяются к различным категориям византийского искусства, по большей части в зависимости от их христианского наполнения[21]. Однако в последние лет десять исследователи религии показали, что концепция и практика «священного» существуют как в религиозной, так и нерелигиозной сфере, равно как и в светских контекстах[22]. Вместо того чтобы служить субститутом или коэффициентом религии как таковой, священное становится «антропологической константой», когнитивной категорией, которую можно использовать для анализа трансформационных ситуаций, вне зависимости от того, где и когда они происходят. Эти наблюдения в особенности справедливы в отношении настоящего исследования. Проанализированные в нем источники свидетельствуют, что дохристианские и нехристианские статуи представлялись жителям Константинополя священными; не в «религиозном» смысле (хотя в разные периоды империи этот термин мог менять свое значение куда сильнее, чем мы предполагаем или хотим предполагать), но как нечто особое, специальное, наделенное мощной харизмой. Разумеется, некоторые жители столицы, если не все, прекрасно знали, что когда-то эти статуи были объектом религиозного поклонения. И даже если в письменных текстах статуи порицают как свидетельство ошибочного языческого прошлого, авторы таких книг как минимум считают нужным заговорить об этом – и даже возвеличить их мощь. Возможно, дело в том, что вокруг статуй еще сохранялись остатки мощной религиозной ауры. Если не так, то почему их наделяли способностью предсказывать будущее, видели в них воплощение имперских и космических трансформаций, обновления и завершения? И почему именно они, а не христианские иконы якобы присутствовали при определенных исторических событиях и выполняли важнейшие задачи – например, предсказывали имена императоров и конец империи? Еще раз хочу подчеркнуть, что эти ремарки не следует понимать как попытку принизить роль христианских образов в Византии. Однако само собой разумеется, что иногда этим образам случалось подвести ожидания и/или сработать неправильно (см. главу 3). Кроме того, существовали определенные роли, с которыми статуи справлялись гораздо лучше – такие как прорицание (см. главу 2).
22
См. важные исследования Вейкко Анттонена [Anttonen 1996: 36–64] и [Anttonen 2000: 41–48].