Такая организация мало напоминает скрепленную винтами машину, приводимую в действие главным рычагом, соединенным прочными ремнями с многочисленными шестеренками, совершающими свои обороты по заданным алгоритмам. Мы наблюдаем в ней властную иерархию, но не обнаруживаем ни рационального распределения функций, ни правильной субординации. Все узлы властного агрегата движутся на свой лад, повторяя, как умеют, движения главного механизма.
Это не бюрократическая, а скорее удельная партийная система. Советское хозяйство середины тридцатых годов кажется, с обрядовой точки зрения, не громадной фабрикой, поделенной на множество цехов и отделов, но большой вотчиной, складывающейся из вотчин малых — краевых, городских, районных…
Из просмотренных нами документов бесспорным представляется тот факт, что кадровые перемещения, формально являвшиеся прерогативой центральных властей, на практике, как правило, регулировались областными партийными и промышленными «удельными князьями».
Очевидным кажется и то обстоятельство, что местные культы практиковались с согласия Москвы. ЦК давал санкцию на переименование городов и совхозов; до 1937 года центральная пресса «не замечала» ни парадных портретов обкомовских секретарей в официальных помещениях, ни торжественных манифестаций в их честь, ни славословий в местных газетах. Вряд ли такая позиция может быть объяснима только снисходительным отношением Сталина к неразвитому вкусу партийных работников, а с ними и рабочих масс[66]. В ней наблюдается и политический расчет. Москва до поры до времени по меньшей мере мирилась с существованием местных культов, до большого террора не делая ничего, чтобы их свести на нет или хотя бы умерить. По мнению О. В. Хлевнюка, формирование местных культов поощрялось Сталиным[67].
Заметим также, что областная и городская номенклатура участвовала в культовых практиках с большим рвением и самоотдачей. Иван Кабаков ничего не имел против того, чтобы быть одновременно человеком и пароходом.
Попытаемся понять причины, побуждавшие партийных чиновников с энтузиазмом разыгрывать патетические сцены, покорно принимать угодливые позы, следовать унизительному протоколу, терпеть оскорбления и греметь овациями по сигналу распорядителя, более того, проделывать все эти фигуры и кунштюки по отношению к местному хозяину, как правило, не обладавшему никакими харизматическими достоинствами. Да и сами вожди областного или городского масштаба — люди в большинстве своем трезвомыслящие, поднаторевшие в аппаратных искусствах, по-человечески совсем не глупые, казалось, должны были понимать, что роли, которые они разыгрывают на публике, по большому счету нелепы, ритуалы пусты, восхваления фальшивы и холодны. И сами словосочетания вроде «цирк имени товарища Премудрова» отдают фарсом.
На первый взгляд кажется, что речь идет только о простом подражании. Местная номенклатура скрупулезно и бездумно повторяет ритуальные действия, инициированные и институализированные кремлевскими вождями. Ночные обеды у Кабакова — это калька ночных обедов у Сталина. Нарочитая грубость — имитация знаменитой сталинской грубости. Верховная власть конструирует образцы политического поведения, ее агенты некритично следуют ее прописям, даже не пытаясь выработать или сохранить собственный стиль. Церемонии, убранство, одежда, речевые обороты — все это скопировано в отношении один к одному с поведенческих форм, представленных на партийных съездах, пленумах, совещаниях широких и узких. Все это настолько очевидно, что не требует особых доказательств. Проблематичным является иное: в чем культурная причина такой восприимчивости, способности принимать в готовом виде поведенческие эталоны авторитарного типа.
Отметим, что все номенклатурные лица — новички во власти, чиновники в первом поколении, лишенные каких бы то ни было традиций в управленческой деятельности, прошедшие первичную социализацию в патриархальной крестьянской или мещанской среде. Их пролетарское происхождение, занесенное в анкеты, в большинстве случаев заблуждение, иногда добросовестное. Потомственных фабричных пролетариев среди них можно сосчитать по пальцам одной руки. И рабочими они были очень недолго, так что индустриальная культура — вкупе с культурой городской — осталась для них чем-то чуждым, непонятным и враждебным. Их культурные ориентиры принадлежали традиционному миру с присущими ему авторитарностью, недоверием к интеллигенции, партикуляризмом, «…пристрастием ко всему, что импозантно»[68].
67
См.: