— Да и зачем испытывать судьбу, верно?
— Пожалуй, что так.
— А ведь вы именно это и собирались сделать, правда? Пришли сюда, перегнулись через перила и задумались. Каждому из нас случается подойти к самой черте. На самом деле это не выход, и наверное, многие раскаиваются еще задолго до того как долетят до воды, но уже поздно. Нельзя слишком долго испытывать судьбу, иначе она может взять над тобой верх. Дразнишь, дразнишь ее, а она возьми и победи.
— Пожалуй, вы правы.
— Вас-то что беспокоит?
— Да нет… ничего особенного.
— К врачу обращались?
— Время от времени.
— А бывает, и они помогают. — Может, по чашечке кофе пропустим?
Мужчина открыл было рот, чтобы что-то сказать, но потом передумал. Он закурил новую сигарету, выпустил облачко дыма, следя за тем, как ветер разносит его в разные стороны.
— Со мной будет все в порядке, — проговорил он.
— Вы не обманываете себя?
— Пойду домой, отосплюсь. Совсем сон потерял, особенно после того, как жена…
— А! — понимающе кивнул полицейский.
— Она умерла. Никого у меня не было, кроме нее, а теперь и ее нет.
Полицейский положил руку ему на плечо.
— Мистер Райт, когда-нибудь это пройдет. Вам надо просто продержаться, вот и все. Потерпите, рано или поздно боль утраты утихнет, порой может показаться, что вам такой потери не пережить, и жизнь потеряла всякий смысл.
— Не стоит продолжать, я все понял.
— Вы в самом деле уверены, что не хотите выпить чашку кофе?
— Нет, лучше пойду домой. Извините, что причинил вам беспокойство. Попробую расслабиться. Со мной такого больше не повторится.
Полицейский наблюдал за тем, как его собеседник отъехал, и спрашивал себя, не стоило ли задержать его. Незачем, решил он. С ума можно сойти, если вытаскивать каждого, кому взбредет в голову наложить на себя руки — тем более, что этот лишь подумывал о самоубийстве. Если же следить за всеми, кому могут прийти в голову подобные мысли, то, пожалуй, и рук не хватит.
Полицейский двинулся назад к своему краю моста. Добравшись до поста, он все же посчитал необходимым оставить несколько пометок о данном случае, а потому вынул из кармана блокнот и карандаш и записал имя — Эдвард Райт. А чтобы лучше запомнить внешность человека, добавил: «Густые брови, жена умерла, собирался прыгнуть».
Психиатр погладил заостренную бородку и посмотрел на лежавшего на кушетке пациента. Значение бороды и кушетки, как он не раз заявлял жене, выходило за пределы простого их дружеского наличия, пациенты видели в нем отдельного индивидуума, некую персонификацию целого общественного института. Жена же бороду ненавидела и подозревала, что кушетку он использует исключительно в амурных целях. Впрочем, она была не так уж и неправа, поскольку ему не однажды приходилось занимать это ложе в паре со своей секретаршей-блондинкой. Он закрыл глаза, восстанавливая в памяти несколько восхитительных эпизодов, участником которых был вместе с Ханной.
Явно нехотя он обратил свой взор на очередного пациента.
— Жизнь уже не в радость, — проговорил мужчина. — Можно сказать, просто влачу существование.
— Все мы живем, проживая день за днем, — невпопад отозвался психиатр.
— Но всегда ли это должно превращаться в пытку?
— Нет.
— Вчера вечером я едва не покончил с собой. Нет, позавчера. Я чуть было не прыгнул в реку с моста Морриси.
— И что же?
— Подошел полицейский. Да в общем-то я и не собирался прыгать.
— Почему же?
— Не знаю.
Все было, как обычно — так же бесконечно тянулась беседа врача с пациентом. Доктор уже научился слушать, совершенно не вдумываясь, что-то машинально отвечая, действуя, как и всегда, но даже не вслушиваясь в то, что говорилось ему. «Интересно, — подумал он, — приношу ли я этим людям хоть какую-то пользу? Может быть, им просто нужно выговориться и не хватает только некоей иллюзии слушателя. А вдруг вся моя профессия есть не что иное как игра в интеллектуальную доверительность. Если бы я был священником, — пронеслась и такая тоскливая мысль, — то в минуты потери или колебания веры мог бы пойти к епископу, а у психиатров нет своих епископов. Единственное, чего недостает этой профессии, это демократической иерархии, а классические религии не могли быть организованы таким образом».
Тем временем ему рассказывали про сновидения. Почти все его пациенты испытывали наслаждение, излагая ему содержимое своих снов, и это одно было источником безграничного отчаяния для психиатра, который не мог припомнить ни одного собственного. Случалось, он убеждал себя, будто все это лишь повальное притворство, что никаких снов вообще не существует. И потому только с академическим интересом выслушивал этот сон, изредка поглядывая на часы и мечтая о том, чтобы поскорее протекли последние пятьдесят минут. Психиатр знал, что увлечение снами свидетельствует о постепенном снижении интереса к жизни, крепнущем желании покончить с ней, пока что сдерживаемом страхом и моральными запретами. Ему было любопытно, как долго его пациент сможет подавлять в себе губительный соблазн. Он приходил сюда уже три недели, и болезненный процесс лишь усугубился.