— Хорошо, попробую, — согласилась я, хотя менее острой проблема для меня не стала.
Электробудильник на тумбочке показывал четыре утра: оказывается, мы проговорили почти всю ночь.
— Давай утром купим цветы, а потом начнем учить алфавит, — предложила Ябом. — Тогда и в комнате, и у тебя на душе станет светлее.
На этом мы обе заснули.
Ябом обещала, что со временем я привыкну к Лондону, а Дэвид то же самое сказал о протезах. Он вместе с Ябом и Мариамой ходил со мной к доктору, когда я впервые попробовала надеть искусственные руки. Приспособление из блестящего металла пристегивалось наподобие рюкзака широкими кожаными ремнями. Оно было громоздким и очень-очень тяжелым. Чтобы натянуть его, пришлось напрягать каждую мышцу рук и спины.
По заверениям взрослых, эти протезы были только временными. Для изготовления настоящих искусственных рук, ради которых я прилетела в Лондон, требовалось еще несколько недель. С культей сняли несколько слепков, опуская их в формочки с вязкой пластмассой. Мне обещали, что новые руки, сделанные из пластика, будут меньше и легче, а пока следовало довольствоваться ужасными железками.
Слушаться они отказывались категорически. Два-три раза в неделю больничный терапевт учила меня поднимать толстыми металлическими пальцами пластмассовые кольца и мячи размером с кулак. Когда руки мне направляла доктор с прямыми белокурыми волосами, мне удавалось переложить монетку из одной картонной коробки в другую, но самостоятельно я даже подцепить монету не могла. В итоге громоздкие протезы опрокидывали коробку, и я вздыхала от досады и смущения.
— Все хорошо, — на британский манер уверяла меня доктор, но я видела, что она тоже разочарована. Ее кремовая кожа покрывалась пятнами, когда она сжимала кулаки, болея за меня, как, по ее словам, футбольные фанаты болеют за любимых игроков.
Наверняка фанаты тоже поддерживают своих любимчиков даже в тех случаях, когда знают, что на хороший удар надежды нет.
Дэвид и Мариама хотели, чтобы для тренировки я надевала протезы каждый день. По утрам первым делом мне следовало облачиться в джинсы и рубашку с длинными рукавами от отца Маурицио, а потом самостоятельно надеть протезы. Я ставила железки на кровать, садилась на пол и натягивала ремешки. Если протезы падали, что случалось часто, приходилось начинать снова. Я пробовала ставить их на стул и подползать к ним задом, но в итоге стул опрокидывался.
Ябом, жалея меня, проскальзывала ко мне в комнату после ухода Мариамы и помогала надеть железные руки. Впервые завтракая с протезами, я проткнула длинным пальцем намазанный маслом тост. Ябом предложила мне съесть его прямо с пальца, как кусок мяса на вертеле, но я лишь нахмурилась. Мне не хотелось питаться таким образом. Я научилась неплохо есть и без протезов, используя ложку или вилку, которые крепились к предплечью на липучке. Никакие блюда не вызывали проблем, даже рис и мелкий горошек. Фальшивые пальцы мне не требовались.
После инцидента с тостом я вообще отказалась от завтраков. Выходила из своей комнаты в протезах и, обливаясь слюной, смотрела на коробки с хлопьями, молоко и сливки, бананы и хлеб, но вслух твердила, что не голодна. Потом я снова плелась в спальню и хандрила там, пока не являлась Ябом и не забирала меня.
По выходным мы с ней осматривали город. Но теперь я ненавидела прогулки по Лондону пуще прежнего. В первые недели моего пребывания в Англии люди просто неслись прочь, а Сейчас замедляли шаг и глазели на меня и на мои металлические руки. Ма-риама и Ябом купили мне толстую кофту из синей шерсти на два размера больше нужного, чтобы вместилась металлическая конструкция. Но серебристые кисти все равно торчали из рукавов, и прохожие высовывали носы из-под зонтов, чтобы полюбоваться невиданным зрелищем крошечной негритянки в огромной кофте, у которой вместо рук торчат металлические штуковины длиной в фут.
До протезов походы в цветочный за углом были моим любимым лондонским времяпрепровождением. Я могла часами нюхать разноцветные розы и белые лилии, восторгаться букетами, которые составляла хозяйка магазина. На деньги, которые Мариама и Дэвид выдавали мне на сувениры, я покупала гардении и ставила их в стеклянную вазу на комоде в своей комнате. Теперь милая рыжеволосая продавщица ходила за мной по магазину, опасаясь, что я разобью одну из ваз. Однажды меня и правда угораздило, и я опрокинула целый букет белых роз.
Попрошайничая во Фритауне, я научилась не поднимать глаз, но чужие взгляды все равно замечала. Равно как замечала и бездомных, грязных и растрепанных, которые собирали подаяние не в пакеты, а в консервные банки. Одного парня я постоянно встречала у входа в метро возле нашего дома. На вид лет двадцати, с грязными белокурыми лохмами, он носил рваное пальто, коричневую вязаную шапку и потертые, усеянные пятнами джинсы. Руки у него были вечно в грязи, а пальцы желтые — от курения, как объяснила Ябом. Иногда он просто сидел на голом бетоне, иногда играл на гитаре. Один раз при мне он стучал на африканском барабане. Получалось у него не очень, куда хуже, чем у ребят в Сьерра-Леоне, которые барабанили быстро и звучно. Но парень старался.