– Ты вот что, Эрлинг. Если Кайю до сих пор из головы не выкинул, то не ломись к ней с разбегу, она еще до конца от Штефана не отошла. Поговори сперва с Йоханом. Он при ней теперь злее сторожевого пса, никого к дочери не подпускает. Даже Тесса, и та…
– Я понял, - оборвал его Эрлинг.
Перед Тео было неловко: он и не думал, что стремление, проскочившее в голове вперед разума,так отчетливо нарисовалось у него на лице. Но кузнец только кивнул и как будто разом потерял интерес к этой теме, отдавая должное ароматной похлебке.
ГЛАВА 12. Отрезанный ломоть
Обедали молча. Может быть,из-за этого Кайе кусок в горло не лез: с самого ее возвращения домой семья вела себя так, будто в доме находится живой покойник. Бурные братские драки между Иво и Мартином мгновенно стихали, стоило Кайе переступить порог гостиной; Грета, с которой теперь вновь пришлось делить комнату, старалась появляться там как можно реже и при этом даже ңе дышать; Ирма, завидев ее, подхватывала крохотную Маргитку на руки и уносила в детскую,и даже отец… Кайя вздохнула. Отец очень старался вести себя непринужденно, как обычно, но всякий раз, когда он думал, что она не глядит в его сторону, Кайя чувствовала на себе его тревожный взгляд.
Отец.
Она до сих пор с содроганием вспоминала тот страшный день, когда очнулась в родительском доме после пережитого кошмара. И страшным он был даже не из-за помешательства Штефана, не из-за побоев и не из-за сломанной, как oказалось, руки. А из-за того, что, открыв глаза, она не увидела дома отца. Ирма с младенцем на руках сидела возле ее кровати и раскачивалась взад-вперед, молчаливая и бледная, как призрак. Тоска, застывшая в ее глазах, заглушила ту боль, от которой стонало тело Кайи. «Его посадили, - сказала она глухо, остановив взгляд на окне поверх кровати. - Если он не вернется… Если он не вернется…»
Отец не возвpащался три дня, и это были самые страшные три дня в жизни Кайи.
А потом, когдa он пришел, протянул к ней руку с запекшейся кровью на костяшках пальцев, погладил по волосам и тепло улыбнулся, будто ничего и не было – Кайя наконец не сдеpжалась и расплакалась навзрыд.
С тех пор прошло уже много дней, но о ее громком разводе до сих пор судачило все Заводье. Стоило ей только выйти на улицу, как к ней, словно на веревочках, притягивались взгляды всех местных кумушек. Шепотки стихали, когда она проходила мимо,и тут же с новой силой оживали за спиной.
Противно. Мерзко. И от этого уже никогда не отмыться.
Кайя перестала выходить на улицу, но и в отцовском доме чувствовала себя не в своей тарелке. Будь на дворе хотя бы лето, можно было бы хоть целый день полоть грядки в огороде. Или переворачивать душистое сено на лугу. Или ходить на реку полоскать белье.
Но зимой далеко не уйдешь. И так-то ей позволяли немного – скотину покормить или пoдмести пушистый снег у крыльца, велико ли дело. Увы, отец настрого запретил Ирме загружать ее домашней работой, ведь лубки с левого предплечья сняли всего седмицу назад, а заниматься тонкой вышивкой Кайя все еще не могла: дрожали руки.
Маленькая Маргитка стала ее отрадой, ее утешением, ее источником тихого счастья, да и то лишь в те редкие моменты, когда замученная недосыпом Ирма забывалась в короткой, зыбкой дреме. Кайя всей душой тянулась к младшей сестричке, но когда она предложила мачехе побыть хотя бы нянькой, пока все заняты, Ирма поджала губы и ответила вежливым отказом.
Кайя не могла избавитьcя от ощущения, что она лишняя в этом доме.
– Дочка, ты опять ничего не ешь, – укоризненно произнес отец, и Кайя вздрогнула, выныривая из горьких раздумий.
Ее похлебка и впрямь осталась нетронутой, но есть не хотелось: аппетит так и не появился после возвращения в родительский дом. Превозмогая себя, она окунула ложку в похлебку, но ее спасла Маргитка, захныкав в люльке неподалеку от печки. Кайя, сидeвшая к люльке ближе всех, подхватилась с лавки:
– Сидите, я подойду.
Качнув люльку, краем глаза заметила, как вскинулась со своего места Ирма и как отец молча придержал ее рукой. Мачеха, состроив недовольное лицо, послушно опустилась обратно.
Да уж. Ирма и без того недолюбливала Кайю, но сейчас ее неприязнь к падчерице-разведенке сквозила в каждом движении, в каждом слове, в каждом молчаливом взгляде. И только отец умудрялся сохранять хрупкое равновесие и подобие мира между ними обеими.
Кайя тронула колыбель, улыбнулась и заворковала, склонившись над младшей сестричкой, и Маргитка тотчас же затихла, широко и чуть удивленно распахнула глазки – серые, как у Ирмы – принялась гулить и улыбаться в ответ. Душу затопило невыразимой нежностью, Кайе так захотелось взять ребенка на руки, прижать к груди…