Она влезла в самую середку кургованчика, как называют наши деревенские единую кущу ягодника, выросшую более или менее круглым островком и среди зеленых низких мхов напоминающую зеленый курган. Вид у жены лихой: кожаная примятая фуражечка надвинута козырьком на глаза, из-под нее выбились длинные черные пряди волос; она промышляет, приземлясь на корточки, и мне видны лишь ее плечи, обтянутые джинсовой курткой, да эта лихая голова с фуражечкой…
Сегодня мы утром шли за ягодами — не очень рано; деревенский народ отдыхал после удачно завершенного сенокоса и тоже тянулся поодиночке и небольшими компаниями к лесу. И лишь в доме ужасного ругателя и безобразника Ивана Степаныча с утра был праздник — из раскрытого окна неслись брань и крики, Степаныч орал хриплым, диким голосом:
— У-у-уйди! Не имеешь такого права! Я р-ранен в боях у озера Хасан! Я ш-шмерти не боюсь! — громогласно заявлял шепелявый Степаныч. — Наш человек не боичча смерти, — обобщал он смело.
Я шел рядом с женою и, выйдя за деревню на длинный прогон, с двух сторон отгороженный пряслами, в глубокой задумчивости машинально взял ее за руку. Это была маленькая, сильная, жесткая от стирки и домашней работы рука. Я шел и, свесив на грудь голову, размышлял: действительно ли наш человек не боится смерти или он такой же, как и всякий на белом свете, и тогда, значит, напрасно разоряется Степаныч…
В таком философическом настроении я и вошел в лес, рядом шагала моя жена… Которая перенесла вместе со мною все невзгоды, родила мне детей… И ей однажды я нанес ужасное оскорбление.
Произошло это несколько лет назад и тоже в лесу на чернике. Я привел жену к одному месту в густом сосняке, там стоят рыжие муравейники, похожие на маленькие стога. Рядом было круглое зеленое болото, по которому там и сям посверкивали чистые оконца воды. Повесив на высокий сук плащ и приметный издали белый металлический чайник, я наказал жене собирать ягоды рядом с этим местом, а в случае, если «кургованчики» окажутся малоягодными, идти только по кругу краем болота. При такой системе она, не знавшая леса и вообще мало приспособленная к лесным делам, не могла бы заблудиться. А сам я, взяв корзину, отправился к Утиному болоту, чтобы проверить, нет ли белых грибов.
Белые грибы оказались на своих излюбленных местах, я увлекся охотой и даже не заметил, как прошло несколько часов. Почти с полной корзиною «бугровых» — с матовыми гнедыми шляпками сосновых боровиков, которые растут на моховых буграх, я спешил к условному месту. Мне не терпелось похвастать своей добычей.
Однако, придя к круглому болоту и легко отыскав выставленные для приметы чайник и свернутый плащ, я никак не мог докричаться жены. Она словно сквозь землю провалилась. Я обошел болото два раза и вскоре охрип от беспрестанного крика. Никакого отзыва не было. Страх начал одолевать меня…
Мещерские леса в той округе на удивление густы и дремучи; гиблые болота, угрюмо возлегая в темных чащобах, делают их совершенно непроходимыми. Меж болотами, следуя по старинным, порою окончательно заглохшим дорогам, можно уйти неведомо куда; а без дорог, закрутившись по лесу в пасмурную погоду, можно и сгинуть бесследно в краю бездонных трясин…
Моя жена, не разумея всего этого, легкомысленно ослушалась меня и двинулась, должно быть, куда-то в сторону от болота. Но куда, в каком направлении? Где теперь искать ее? Я затопал рысью по первой попавшейся дорожке, проскочил мимо рыжих муравейников и орал на ходу, трубил сорванным, для меня и самого незнакомым голосом.
Вдруг через некоторое время мне стало казаться, что где-то невероятно далеко раздался еле слышный ответный крик. Я замер и, словно пес, насторожил уши. Но увы, почти ни о чем еще нельзя было утверждать наверняка: великая лесная тишина оставалась нерушимой, и нигде, казалось, ни одной самой слабенькой струнки звука не вливалось в нее. И все же что-то звучало там, за размытой гранью соснового и мохового безмолвия, несомненно, что-то живое и знакомое, родное… Звук был слабее комариного писка. Но постепенно он стал различим и с каждой минутой все более набирал живую силу.
Вскоре мы встретились на лесной дорожке, жена была вовсе не напугана, а возмутительно беспечна, румяна и весела. Мне бы радоваться этому, ибо жизнь наша вовсе не длинна, и незачем нам без причины огорчать своих любимых, но неожиданно я, весь кипя облегчительной злостью, подскочил к ней, схватил ее за ухо и довольно крепко крутанул его…