О, лучше бы рука моя отсохла! — каялся я теперь, несколько лет спустя, вспоминая, с каким удивлением — опять-таки без всякого испуга — и с растерянным укором смотрели на меня ее подведенные ретушью глаза… После искреннего и полного раскаяния я был, разумеется, прощен, хотя жена была, думал я теперь, собирая чернику иных, более поздних лет, кругом виновата и это не она, а я пережил тогда весьма драматические минуты и испытал подлинный ужас.
И я изумленно смотрю на нее, довольно растрепанную, с черным от ягодного сока ртом; с великой старательностью — свойством характера, дарованным ей небесами, она собирает синюю лесную ягоду. Словно догадавшись, о чем я думаю, она дружелюбно взглядывает на меня и подмигивает одним глазом. Я спрашиваю, сколько ягод она набрала. Оказалось, что у нее уже половина бидона, а я, стало быть, проблуждал в дебрях прошлого времени и нарвал всего одну кружку.
Благополучно набрав трехлитровый бидон отборной черники, мы отправились домой. Приятно было взглянуть на белую эмалированную посудину, по край горловины наполненную крупными синими ягодами.
Выйдя из лесу и добравшись до расшатанного моста через речку Куршу, мы присели отдохнуть на бревна, что валялись на берегу. Жена попила из речки, черпая бурую, как чай, речную воду сложенной ковшом ладошкой, — пила долго, с наслаждением причмокивая и приговаривая: «А-а, как вкусно!» Я разулся и помыл в прохладной воде ноги.
Перейдя через мост, мы долго шли наизволок по выбитой глиняной дороге. Деревня виднелась впереди: домик пастуха Андрея, избушка одинокой Анисьи, зеленые купы деревьев. Справа от дороги за пряслами начиналось и далеко — насколько хватал глаз — тянулось ярко-желтое поле цветущего люпина. Это прозаическое кормовое растение издавало, однако, благоухание тонких французских духов! Я поделился своим открытием с женой — она подтвердила: да, пахнет почти как «Клима».
Вот и край деревни; мы идем правым порядком вдоль тихих изб; проходим мимо избы буйного Степаныча и слышим последние раскаты утихающей грозы.
— Дураки, напьючча и орют, а чего орют — и шами не знают, — почти мирным тоном критиковал кого-то Иван Степаныч.
Наконец-то мы дома! Жена сразу же принимается готовить обед, а я достаю из холодильника стеклянную банку с молоком. Затем приношу из кухоньки и ставлю на стол толстую белую фаянсовую кружку. Насыпаю туда горсть черники, кладу три чайных ложки сахарного песку и принимаюсь давить ягоды. Вскоре, помешивая в кружке, я получаю темную и вязкую, как варенье, густую массу. Заливаю ее молоком из запотевшей двухлитровой банки. Снова помешиваю ложечкой — и вот полна кружка удивительного сиреневого молока.
С кружкой в руке выхожу на крыльцо и сажусь на серую, добро прогретую солнышком доску ступени. Пью холодное прекрасное сиреневое молоко и поверх кружки смотрю вдаль — на поля, на голубоватые дальние леса, на синее в белых облачных волоконцах пополуденное небо. И в эту минуту мне кажется, что весь наш великий мир состоит только из этого: синего и белого неба, плавающего в нем ослепительного солнца и моего сиреневого молока в белой кружке.
ДВА КЛЮЧА НА ВЕРЕВОЧКЕ
Когда эта старуха идет по деревенской улице, она что-то бормочет себе под нос, словно шмель гудит. Прозвище у нее Шинкарка, слышал я, что она когда-то вином промышляла.
Однажды я увидел ее в лесу, в жаркую пору августа. Мхи на полянах стали сухими, трещали под ногою, грибов было мало. Я ушел за ними далеко, к Горелому болоту по Ибердусской дороге, и мне все попадались огромные перестарки из тех белых, которые здесь называются «бугровыми». Они были видны издали — с чудовищными бурыми шляпками, на толстой ножке, одиноко стоящие на полянах. Но подойдешь и увидишь, что гриб никуда не годится — еле держит свою собственную трухлявую тяжесть, и только тронь его пальцем — сразу же сползет набекрень шляпка.
Пришлось брать то, что было еще свежим при такой суши, — молоденькие сыроежки, только что вылупившиеся из земли, округлые и белые, как яйца, да синеющие на срезе моховики.
Проверяя одну из светлых полян, чисто устланных пышным серым мхом, я услышал некий треск, звяканье в той стороне, где проходила лесная дорога; затем увидел старуху, которая быстро шла по ней и гудела. Тащила она на согнутой руке ведро, на ходу то и дело пригибалась, словно кланялась, и, не задерживаясь, мчалась дальше. Я удивился такому скорому хождению — ведь по лесу обычно так не бегают, в особенности если ищут грибы.
Старуха, похожая на темную лесную ведьму, промелькнула между сосенками и пропала с глаз, словно ее и не было. Я тупо смотрел в ту сторону, и меня одолевала глухая лесная тоска. Бывает подобное чувство на исходе не очень удачной грибной охоты, когда в голове вроде бы болезненно пустеет, а сердце сожмет такая боль, что хоть садись на пень и вой. И тысячи всяких воспоминаний, самых неожиданных и жгучих, проносятся в вихрении памяти, и, как никогда, становится ясным, что прошлое для человека есть безутешная утрата. Усталые ноги отказываются дальше мерить лесную дорогу, словно не видя в том никакого смысла, и бедное тело просит минуту покоя, самовольно валясь на пахучую лесную подстилку.