На этот раз я пролежал долго — сухой толстый мох был как перина, от комаров спасала немилая для них жидкость, которою я намазал себе руки и лицо. Ну чего тебе подниматься, убеждал я самого себя, стань этой жаркой тишиной и запахом сосновой хвои, синими очами старого неба, над которым заломлены лохматые брови облаков…
В то же время острая жажда жизни палила грудь, хотелось немедленно вскочить и, отбросив все прежние ошибки и заблуждения, пойти дальше каким-то самым правильным путем…
И тут опять я услышал треск сучьев, бряканье ведра и знакомое гудение. Как будто что-то позвало меня, я живо поднялся с земли и направился к дороге. Старуха в темных линялых тряпках шла по тропе, озирая перед собою лес, поводя длинным подбородком. Летела она уже в обратную сторону, все так же бессмысленно скоро, и лишь торопливо пригибалась на бегу, чтобы сорвать с обочины попутный гриб. Подойдя близко, она внезапно увидела меня и остановилась, отстранясь к краю дороги. Я с нею поздоровался и заговорил. Мы пошли рядом.
— Знаю, — отвечала она, — ты Немятовский. Ницево мужик, смирной. Семьей живешь, купил Вероцкину избу.
— Все правильно, — подтвердил я.
— Говорят, бога-атой, денег много.
— А ты, бабушка, я слышал, тоже богатая, — отвечал я, стараясь угадать, что же там светится в старухиных прозрачных глазах: безумие или затаенный смех. — Деньги, говорят, и у тебя водятся.
— Каки таки наши деньги, — отвечала она, глядя на меня непонятными глазами колдуньи. — На вино хватит — и то…
— Неужели вино пьешь?
— Пью — не пью… Выпиваю, — с покаянным чистосердечием призналась она. — Четвертиночку, бывает, приголублю. С устатку, с холоду царапнешь гранененький — больно гожо́…
Дорогу перегородила поваленная лесина, я перешагнул через нее, бабка далеко обошла дерево стороною, то и дело ныряя к земле и схватывая грибы. Она рвала крупные развернутые сыроежки, бросала в ведро, даже не проверив, не червив ли гриб, — и все гудела, гудела себе под нос. Мне пришлось остановиться и, топчась на месте, ждать, пока старуха обходила препятствие… Бывает, где-нибудь в городе ночью услышишь далекий невнятный крик, полный отчаянной муки, и приостановишься, озираясь, не зная, что тебе делать. Так и я теперь, издали глядя на Шинкарку, испытал мгновенную растерянность тех, которым вдруг приоткрывается беспомощная уязвимость другого человека и собственная беспомощность перед этим. В жалком обличье старинной ведьмы, присущем Шинкарке, было что-то от мира иного, уже не существующего, и сама старуха, казалось, давно принадлежит этому потустороннему миру.
— О чем ты все говоришь про себя, бабушка? — спросил я, пересилив свою тоскливую подавленность.
— Да ругаю, ругаю себя, парень.
— Чего ругаешь?
— А за дело… Тягают, вижу, бруснику люди, дай-ка, думаю, и я побегу, надеру сколь можно. За Бугроватым болотом знала местецко, набрала бы, дак, а пришлось ни с цем воротиться. Уже кто-то пробег там, хвосты брусницны пошшипал. Дак и ягод не набрала, и клюцики потеряла. Не знаю, куды посеяла, безголовая, а вроде бы сюды их вешала, на поясоцек.
— Ключи, значит, потеряла?
— А то… Ране избу и не запирала, такого заводу не было, а сёдни запираю на два замка, потому Цижик орудует, племянник, ох, лихостной вор, озорник! Все у меня таскает, скоро до нитки оберет…
И она бормотала, не глядя в мою сторону, о том, как племянник потаскал у нее всю свинину — пробрался в сени, разобрал потолок и пролез на летнюю вышку, где хранилось сало. Этот грабитель ее и мучитель был известный по округе забулдыга по прозвищу Чижик, человек нестарый, тощий, со льдистыми голодными глазами, в которых застыло отчаянное безумие алкоголика. Слышал я, что парень знал лучшие дни, жил в Москве, но по причинам несчастной судьбы своей однажды рухнул на самое дно жизни, да так и не выкарабкался обратно… Как-то однажды он навестил меня в моей деревенской избушке — вошел без стука в то время, когда я напряженно работал, и стал предлагать мне куриные яйца, вытаскивая их из кармана пиджака. Дрожащие руки его были выпачканы сырым желтком — видимо, побились яички в кармане… Я молча повернул его и выпроводил вон из дома.