— Да ведь… здоровый какой вымахал. Разве узнаешь.
— На семнадцать сантиметров подрос, — сообщил не без гордости прапорщик. — Было семьдесят кил, стало девяносто пять.
— Отпуск или совсем? — спрашивал хозяин.
— Вчистую, дядя Семен.
— Ну, молодец. Матери поддержка необходима.
От Васильича знакомо пахло луком, вином и чем-то вовсе не крестьянским — канцелярией. Секретарь для всей округи творил самые мудреные бумаги, его всюду привечали и часто привозили домой на машине или тракторе, вносили под белы ручки в дом, а он только, знай, перебирал ногами. Человек он был добрый, не гордый, первым протягивал для пожатия руку, небрежно выбрасывал ее вперед, и только пальцы топырил странно: будто они все еще сжимали двухсотграммовый стакан или собирались его ухватить. За шесть лет отсутствия служивый успел позабыть о привычках и свойствах известного земляка, а теперь постепенно все вспомнил… Поиграв шишками желваков, он как бы небрежно произнес:
— Не забыл, Семен Васильич, как ты справочку мне не дал, когда я в отход хотел с мужиками?
— Может, забыл, а может, и не забыл, — уклончиво отвечал Васильич, одышливо пыхтя и выкатив голубые, круглые, невинные, как у котенка, глаза. — Много чего было, парень, разве все упомнишь!
— Врешь, Васильич. Все помнишь, уж я тебя знаю, — настаивал прапорщик.
— Ну, помню, что же теперь с этого будет? — Всколыхнувшись всем рыхлым телом, Семен Васильевич добродушно рассмеялся. — Угрозу, что ль, заявляешь?
— Тебе, пожалуй, пригрозишь, — столь же добродушно, как и хозяин, отвечал прапорщик. — Тебя, дядя Семен, на испуг не возьмешь.
— Бесполезно, — согласился Васильич.
— Так и я же о том, — уважительно заверил гость. — А пришел я к тебе вот с чем, Семен Васильич, — продолжал он, выждав, когда утомленный разговором хозяин зевнул раз десять — со стонами, всхлипами, с протираниями кулаком глаз, в которых выступили блаженные слезы. — Объясни мне, как человек местный, понимающий, что значат, Васильич, эти слова.
С этим прапорщик, сидевший напротив хозяина, высунул из прорези мокрого плаща руку и протянул через стол клочок бумаги. На ней в кривую строчку, скачущими буквами было выведено: «Не могу жить под медными небесами».
— Это чего? Без очков не вижу, — молвил хозяин, вертя перед собою бумажкой. — Панфиловна! — кликнул он. — Подай очки, документ прочесть.
— Записка это, — пояснил прапорщик. — Он ее на столе оставил, когда вешаться пошел. А мать прибрала и вот мне показала.
— Не надо, унеси! — Хозяин махнул рукою на унылую, бледную жену, которая появилась из-за перегородки, держа в руке футляр с очками. — И читать не буду, — решительно отказался Васильич. — Мало ли что по дурику можно накалякать.
— Да ты прочти, Васильич, хоть вникни в суть, — стал упрашивать прапорщик.
— Сказано, не буду, — спокойно отверг Васильич. — Что я, не знаю, какое там может быть содержание? Знаю! Одна хреновина на морковине. Словом, пустота. Чего же я буду вникать?
— Оно и вправду, что пустота, — вздохнув, согласился Николай и угрюмо потупился над бумажкой.
Отставной прапорщик шел домой по осенней непроглядной теми, скользя, оступаясь на неровной мокрой дороге, и над ним нависало громадное каменное небо, из трещин которого сочилась холодная вода. Деревня в тридцать дворов уже спала, потушив свои огни, и лишь в одной избе тусклым синим светом было наполнено окно, словно залитое подсвеченной водою. То вековуха Полечка, бабка совершенно глухая, диковатая, сидела одна в своей избе и смотрела телевизор.
Прапорщик усмехнулся, покачал головой, вспомнив, как он с братом в детстве лазил к ней в сад, и однажды она словно кошка выскочила из-за куста смородины и огрела его по спине палкой.
Пробужденная память всколыхнула и другие воспоминания деревенского детства. Брат его, Санец, двумя годами моложе, был ладный, ловкий, любил пропадать в лесу, собирать грибы и ягоды, а дома все время что-нибудь клеил из бумаги. То домики, то коробочки, которые разрисовывал красками. Николай эти коробочки ломал, выбрасывал в печь, а брата бивал нещадно, ибо тот склонен был ради своих забав уклоняться от домашних работ. Перед уходом в армию Николай в последний раз учил уму-разуму брата, связав его вожжами: тот втюрился в одну дачницу, дочку родственников Семена Васильевича, которые на лето приезжали в деревню. Девочка эта, дачница, моталась по деревне в штанах в обтяжку, с голой спиною, целыми днями гоняла на велосипеде, а Санец словно приклеенный таскался за нею, забыл дом и даже ушел с покоса, так что стог метать пришлось Николаю вдвоем с матерью… После расправы, что произошла на глазах у всей деревни, возле медпункта, Санец скрылся и неделю не появлялся дома. Так и не помирились как следует братья до ухода старшего в армию.