— Закрыто на обед. Все освободите помещение!
Пришлось ему выйти вслед за двумя маленькими старушками, которые были навьючены сумками и сетками, набитыми черным хлебом. Было в отзвучавшем резком голосе продавщицы что-то такое, что оказалось близко и самому Николаю: чувство обиды на где-то затерявшегося Саньку, который всегда мог позволить себе поступок, приятный для его чувств и совершенно безрадостный или даже вредный для окружающих его людей. И, не зная еще, что между ними произошло, прапорщик был уже на стороне желтокудрой продавщички, а за брата почему-то стыдился.
И вспомнил старший, как увидел он возле медпункта Санца, который на глазах у всей деревни тащился за вертлявой девчонкой-дачницей, нес розовое пластмассовое ведерце, в котором плавали мелкие карасики. И когда старший брат, тяжело топая, вылетел на него с проулка, Санец только побледнел, но с места не двинулся. Ведерко это дурацкое я вышиб у него ногой, вспоминал Николай, только вода плеснула и карасики запрыгали в траве.
Что было потом, вспоминалось прапорщику всегда с гадким чувством некой катастрофы, происшедшей в его жизни и каким-то образом навсегда испортившей эту хорошую, в общем-то, жизнь. Он порол брата свободным концом длинных вожжей, там, на ремне, был старинный спекшийся узелок, и этим узелком здорово, наверное, терзало тощее тело Санца, но тот лежал, словно деревянный, а старший от этого все больше зверел. Спрашивается, почему малый не орал, не просил пощады, не плакал, если был кругом виноват, и это он в самую сенокосную пору бросил работу да отправился на Миленинский пруд с девчонкой?.. (Когда Николай, не обращая внимания на неузнаваемые, отчаянные, умоляющие глаза брата, ударил его по лицу, и после, когда он сбивал на землю и вязал парня, чувствуя под руками не сопротивляющееся, безвольное, но чудовищно напрягшееся его тело, родилось это ощущение непоправимости, — и, чтобы прогнать его, он еще усерднее махал руками…) Неизвестно, чем бы все кончилось, но вдруг налетела мать, рыча, как разъяренная медведица, схватила его за волосы и стащила со спины брата…
Много лет прошло с тех пор — и вот он идет по безлюдной Димитровской дороге, качает головой и бормочет себе под нос: «Дураки… Хозяева! Нахозяйничали тут». Это он, вспоминая давнишний случай с братом, одновременно ругает совхозных пахарей, которые изуродовали огромное поле, вывернув мощными плугами землю, должно быть, на полметра, отчего песок и глина оказались наверху и легли полуовальными мертвыми пластами, как застывшие волны. Пахал безмозглый дурень, ясное дело, — иначе нет объяснения такому безобразию, думает Николай, широко вышагивая вдоль вспаханного осеннего поля, над которым мелькает унылое воронье, с криком перелетая с места на место, и одновременно с этим думает: «Санька, наверное, обижал ее, расфуфырочку… Но ведь не из-за нее же все-таки он вешался! Нет, не может быть, чтобы из-за нее, — не он за девками, а они за ним всегда бегали».
Теперь, когда Санька сгинул неизвестно куда, старшему брату представляется, что это из-за Саньки он демобилизовался и вернулся в родную деревню, затерянную среди этих бедных полей, супеси и серозема. «Мне и в армии было неплохо, — рассуждал он про себя, — а здесь мне делать нечего, вон как работают, пахари! Но я получил от матери письмо, а теперь должен расследовать, кто обидел Саньку».
И он вспоминал, как шкодливого и ветреного Санца награждали и шишками и синяками, расквашивали нос, рвали на нем пиджаки и рубахи, а Николай должен был мстить за братишку и вступать в кровавые бои с парнями из соседних деревень. Саньке, конечно, многое спускали из-за страха перед его братом, кулаки у которого были дубовые… Всему этому минуло много лет — все кончилось коротенькой запиской, на которой написано что-то непонятное про «медные небеса».
Демобилизованному служаке было скучно жить в своей деревне, в материнском дому, потому что он давно отвык от крестьянских трудов и все заботы, столь неукоснительные для сельского жителя, уже казались ему несущественными. Так, он не хотел входить в хлопоты по уходу за «полкоровы», одолевавшие его мать. Она никак не мыслила жизни без привычной скотины и, оставшись одна, стала содержать корову вместе с соседом по прозвищу Девятилетний, которому, однако, было за шестой десяток.
С этим Девятилетним, маленьким, тощим мужичонкой, которого звали Иваном, старуха Степанида чередовалась коровой, месяц держа у себя, месяц у него, и делила пополам надоенное молоко. И хотя демобилизованный молоко весьма любил, он ни разу не выходил во двор даже просто взглянуть на черную Цыганку, у которой то копыто болело, то отвалился хвост, и все это было предметом сильнейших огорчений матери, темою для ее бесконечных жалоб и обращений, на которые сын равнодушно отмалчивался, с папиросою в зубах лежа на диване и читая старые Санькины журналы «Техника — молодежи». И лишь к покрову, когда настало время рассчитываться с пастухом, он молча отвалил матери денег.