Зиму он встретил на печке, где едва помещался скрючившись, и от сытой лежачей жизни наел брюхо и круглую красную ряшку, а старая гимнастерка уже не застегивалась на верхние две пуговицы.
Однажды его вызвали в сельсовет запиской, и он при параде, в новой шинели без погон, отправился туда. Форма на нем была летняя, а погода зимняя, и он вошел в приемную сельсовета в лихо заломленной фуражке, под которою полыхали малиновые уши. Толстую, как бревно, шею его лелеяло белое шелковое кашне. Увидев такого молодца, секретарь Семен Васильевич только крякнул — не то завистливо, не то восхищенно. Разговор был коротким, но напряженным.
— Ты наши трудовые законы знаешь? — спросил Семен Васильевич, на службе трезвый, как стеклышко, с бледным унылым лицом.
— Знаю, а что? — отвечал бывший прапорщик.
— А то… Сколько времени ты дома на положении отдыхающего? Пять месяцев?
— Ну… А хотя и бы и год. Имею право — много лет служил без отпуска.
— А совесть у тебя есть?
— Ты, Семен Васильевич, почему про совесть спрашиваешь? — загорячился Николай. — Кто ты такой, чтобы так со мной резко разговаривать?
— Как кто? — с простодушным удивлением произнес Семен Васильевич, уставясь голубыми слезящимися глазами на собеседника. — Я тут Советская власть, обязанная интересоваться такими вопросами. В совхозе нехватка рабочих кадров, а ты на печке бока отлеживаешь. Нехорошо, Коляня. Работать надо!
— Да пойду, пойду работать, чего привязался, Васильич? — насупясь, пробурчал Николай. — Куда я денусь?
— Все сбережения свои проживаешь? Много еще осталось? — с невинным видом спрашивал секретарь, на что бывший прапорщик отвечал сдержанно, разглядывая свои огромные кулаки в тугих кожаных перчатках:
— Сколько есть — все мои, — и с решительным видом сложил эти черные кулачища один на другой посреди залитой чернилами столешницы.
— Иди хоть завгаром, место есть, или газ-баллоны возить экспедитором, тоже необходимо для населения, — посоветовал Семен Васильевич несколько потеплевшим голосом. — Зачем же бесполезно дома сидеть?
— Я все присматриваюсь, — уклончиво отвечал Николай. — Торопиться мне особенно некуда. А возить железки и в грязи буксовать на дорогах я не желаю, Васильич. Лучше в городе работу найду.
— Ишь, в город вас всех тянет, — скривившись, молвил Семен Васильевич. — В городе, конечно, все медом намазано. А матерь, значит, бросишь здесь одну?
— Зачем бросать? Устроюсь и заберу.
— Знаем, как вы берете на иждивение! — внезапно рассердился секретарь. — На милость великую! А сами будете совать подале в угол, на кухню, чтобы только гости не увидели… А впрочем, как знаешь, Коля, — так же вдруг неожиданно и смягчился он. — Устраивайся где хошь, да только побыстрее. А то начальство завидки берут: такой бугаина здоровенный, а пахать на нем нельзя…
— Не беспокойтесь, я вам не тунеядец какой-нибудь, — заверил служивый и встал, с грохотом отодвинув стул.
Вернулся он домой, а там большое дело: готовятся забить корову. Копыто у нее таки отлетело, как ни лечили его, и теперь охромевшую корову вывели из хлева во двор, и вокруг нее крутились Иван-Девятилетний, с сизым носом Никиток да две бабы: сама Степанида и жена Ивана. Черную Цыганку захлестнули петлею под подгрудок, затем веревка как-то сложно тянулась наискось через спину, к лядвеям, туго обхватывала под брюхом, а конец веревки держал в руках Никиток. Увидев хозяина, входившего в ворота, мужик приветливо ощерил редкие зубы.
— Иди потянем, Коляня!
Но Николай лишь рукою махнул и стал подниматься по ступенькам в избу. Никиток по своему обыкновению сначала изобразил великую свирепость на морщинистом небритом лице, погрозил кулаком, а затем рассмеялся и обычным мирным голосом молвил:
— Крови боишься, интеллигенция! А мясо жрать?..
Войдя в избу, где было сумрачно, как под водою, служивый снял шинель, стянул яловые сапоги — начал переодеваться. Он решил уйти от суматохи в поле за зайцами. Надел валенки, достал из чулана старенькое ружьецо, проверил его, оделся в лоснящийся желтый полушубок, нахлобучил лохматую козью шапку и отправился на охоту. Во дворе увидел, что там уже дело сделалось: черная туша лежала на спине, задрав четыре ноги, откинув куцый хвост, а голова Цыганки лежала отдельно на рогоже, вылупив мертвые глаза, словно пристально разглядывая свое тело. Окровавленный Никиток упирался коленом во вздутое коровье брюхо и драл шкуру, подсекая ее узким ножом. На затоптанном снегу ярко краснели пятна и брызги крови.