— Это почему же? — удивился он.
— Потому что не нужна, три калеки в деревне осталось. Старух одних обеспечивает точка, а от них выручка какая? Да и крысы меня обижают — не то что макароны, а свинцовые тюбики с зубной пастой посожрали…
Упорно и мрачно уставясь на нее, прапорщик не стал дальше поддерживать разговор, а перебил ее, крупно сглотнув слюну:
— Сообрази-ка мне чего погреться.
А сам в это время думал, что у него дома сейчас, должно быть, весело и пьяно, и этот Никита, беззубый хитрован, который всем в деревне оказывает разные услуги — от кастрирования поросят до починки электрических утюгов, — Никиток уже изрядно хвачен и пристает с глупыми угрозами к Ивану-Девятилетнему. А тот лишь поматывает головою на хилой шее да воздух посасывает, поджимая тощие щеки голодаря. «Эх, хоз-зяин!» — крикнул ему вслед Никита днем, когда он уходил из дому… Николай решительно сжал в руке небольшой граненый стакан, поставленный перед ним продавщицей, и осторожно стал наливать, чтобы наполнить посуду точно доверху и, однако, не перелить через край.
Закусил он плавленым сыром, который хрустел на зубах вмерзшим в него льдом. Налил в стакан еще водки. Предложил на этот раз выпить продавщице, но та наотрез отказалась: мол, и без вина у меня голова пухнет. Он видел, что эта сдобная девка, сегодня спрятавшая свои желтые кудри под низко повязанным платком, мужика знает, и что ей скучно, до дикости тоскливо в этом магазине, но деваться ей, видимо, некуда. Холостая, мужа еще нету. Но мужика, точно, знает… Он стал к ней приставать, схватил и потянул, перегнувшись через прилавок; она больно отбилась кулаком. И, возбужденно сверкая глазами, поправляя сбитый набок платок, продавщица сказала, кривя губы в презрительной улыбке:
— Про Саньку, наверное, уже больше не вспоминаешь?
— А нам все равно!.. — пропел Николай и снова попытался, метнувшись над прилавком, загрести девку; та отскочила и ударилась задом о мешок с сахарным песком.
— Ну, ты не играй давай, а то гирей по голове, игрун! — решительно отвергла она всякие его попытки, и прапорщик на минуту оставил свои ухаживания, закурил, как бы подтверждая тем свои новые отношения с продавщицей. Та ему не выговорила…
И вдруг ни с того ни с сего, хотя ей, видимо, не совсем неприятным было его внимание здесь, в пустом, холодном магазине, куда за целый час никто не заглянул, — она с непонятной улыбкой произнесла:
— А Санька мне рассказывал, что ты за сволочь такая.
— Чего?! — вылупился он на нее.
— Бил ты его, вот чего. Жадный. Матери за все время ни рубля не прислал, — продолжала она, с каким-то мстительным злорадством глядя на него.
— Так он тебе все и докладывал? — спокойным голосом вопросил он.
— Говорит, я бы его своими руками задавил, если бы мог.
— Значит, так и сказал?
— Так и сказал. Мол, медный лоб у него: стукнешь по нему молотком, так загудит, словно колокол… Что, не так ли? Обидно?
Он медленно наполнил стакан остатками, медленно выпил, вытер ладонью угол рта, где слегка залилось водкой, и, не закусывая, рассчитался с продавщицей, повернулся и направился к бочке, на которой лежало ружье.
— Ладно… Благодарим за все, — сказал он. — Это вы не обижайтесь. А нам все равно!
Странными глазами смотрела ему вслед продавщица, присевшая на мешок с сахарным песком. В этих глазах как будто слезы сверкали, а не то злобный смех затаился там… Он ничего не понимал, но было очень стыдно ему и обидно. Помахав весело рукою, он сразу же нахмурился и, сгибаясь под притолокой, вышел из магазина.
Дорога к родной деревне была пуста, безрадостна. На землю пали волчьи сумерки, равномерно тусклые, серые вверху; снег перестал, и вся широкая, накатанная машинами дорога была чисто присыпана свежей порошей. Столбы радиолинии стояли вдоль дороги вкривь и вкось, словно усталые гуляки, разбредающиеся по домам. И Николаю вспомнилось, как он осенью добирался сюда, на родину, после многих лет отсутствия… В Туме сел на попутную легковую «Ниву», и там ехала маленькая девочка с матерью, и эта веселая девочка спросила: «Мама, а почему столбы все криво стоят?» И он посмотрел из машины и увидел, вот как и сейчас: торчат они, родимые, словно кто их нарочно расшатал, никнут, клонясь крестовинами в разные стороны, некоторые чуть ли не лежат на земле…
И только над самым лесом, где припала темень и зажглись два-три глазка электрических огней, над невнятными вечерними просторами зимы горела в сером небе неширокая, длинная полоса желтизны. До деревни было километра два, и по мере того, как Николай приближался к ней, подымалась выше и ширилась эта светящаяся полоса. И вскоре вся до больных мелочей знакомая, темненькая, заглохшая в снежной тишине полей деревня предстала перед глазами. Кроме него, уже не осталось в ней ни одного молодого человека, ни одного малого ребенка, а остались одни старики да старухи, — он же скоро уедет отсюда… И тут невыносимая более скорбь всклокотала в нем и, как кипяток, бросилась в глаза. Он со страшной силой сжал обеими руками старое ружье и, словно грозя каким-то неведомым врагам, потряс им, а после прижался глазами к холодному железному стволу.