Входя в дом, он еще в сенях учуял сытый дух вареной свежины. Чужих никого уже не было, мать возилась у печки одна. Когда сын разделся, она молча поставила перед ним на стол полную жаровню шкворчавшего мяса, затем принесла и бережно опустила рядом четвертинку водки.
— Ешь давай.
— Мать, мне бы молочка сначала, — попросил он у матери.
Принесла молоко в стеклянном кувшине, налила в синюю кружку.
— Попейся, попейся, — сказала она, озабоченно глядя на него. — Последнее молоко Цыганкино… Больше нету.
Когда он закончил ужин и, прикурив возле печки, подошел к двери горницы, то увидел, что мать стоит на коленях перед иконами и молится. Картина была с детства привычная, и сын, сыто пуская дым из ноздрей, вошел в комнату, поправил ногою у входа домотканый половик и прошел к дивану, на который и опустился грузно. Искоса поглядывая на то, как мать шепчет губами, кланяется в пол и крестится, он завел с ней разговор, зная, что она может и разговор вести, и молиться, и даже между словами молитвы крикнуть что-нибудь или распорядиться. Так бывало много раз в их давно закончившейся прошлой жизни…
— В сельсовете спрашивали, чего я не работаю, мол, — сообщил сын.
Мать, не отвечая, молилась.
— Я им сказал, какое ваше дело, имею право.
— И что решили? — спросила мать, не оборачиваясь, и, не дожидаясь ответа, снова молитвенно задвигала губами, мелко перекрестилась.
— Что решили… А ничего! Они мне не указ. Я сам знаю, что делать. Зовут на работу, хоть сегодня завгаром, мол, иди. А я все равно тут не останусь, мать.
— А куда же? — быстро произнесла она, на минуту скосив глаза на него, продолжая грузно стоять на коленях.
— В город, куда еще… Завтра и подамся. Мясо помогу тебе отвезти.
Мать молилась, не отвечая, надолго припала головою к половику, затем с трудом приподнялась и, оставшись на коленях, глубоко вздохнула.
— В Рязани устроюсь куда-нибудь. Получу жилье и заберу тебя к себе, — мечтал сын, сидя на диване. — Поедешь ко мне, мать?
— Нет, — коротко ответила она и перекрестилась.
— Чего же нет?
— Где век прожила, там и умру.
— Тебе здесь скучно будет, мама.
— Некогда скучать.
— Корову свела, коровы нет, чего тебе здесь делать? — с досадой, жалостью и злостью глядя на мать, произнес сын.
— Другую куплю, не бойся, — ответила она. — И денег у тебя не попрошу.
— Значит, избу будешь караулить? Или Саньку своего ждать?
— И буду ждать, — сказала она. — Буду!
— Ох, дождешься ли…
— Дождусь. Он — не ты.
— А чем я плох, мать? — обиженно проговорил сын.
— Не плох, а не нужны мы тебе. Тебе, Коля, никто не нужен. Вона, даже и не женился, а ведь под тридцать! Мужик, не парень уже.
— И что это такое ты говоришь? — с укором посмотрел Николай на коленопреклоненную мать. — Или, можно сказать, ненавидишь меня?
— Ненависти нету, — отвечала, не оглядываясь, она.
— А его, значит, любишь? Он тебе, погоди, если объявится, снова чудеса покажет. Он тебе про эти чудеса и медные небеса снова на бумажке напишет…
— Не кори его! — строго оборвала мать. — Он грешен перед господом, не перед тобой.
— Грешен! — криво усмехнулся сын. — В дурости весь его грех, в том, что мозги свои пропил… Вернется, думаешь, не будет пить?
Старуха не ответила, но, снова склонив седую голову до пола, принялась молиться. На этот раз не прерывала молитвы и что-то шептала просительно, по-детски, словно бы обращаясь к какому-то очень хорошему родному человеку, который находится совсем близехонько и внимает каждому ее слову. Закончив поклоны, Степанида тяжело поднялась с полу и, морщась, охая, прохромала к дивану и села рядом с сыном. Затем сунула руку под передник и вдруг вытащила из кармашка платья конверт с письмом; неуклюже зажимая вздрагивающими пальцами, протянула его Николаю.
— Вот давеча, пока ты зайцев гонял, принесла почтальонка.