— От кого? — встрепенулся тот. — Неуж от Саньки?
— От него. Читай, читай, — спокойно произнесла мать, но вместе с этим и слезы полились из глаз, и принялась она привычно собирать их рукою…
Старший начал вслух читать письмо младшего брата:
— «Привет из города Джезказгана! Во первых строках своего письма спешу сообщить, что жив-здоров и настроение отличное. Ты, мама, извини меня за то, что уехал и ни одного письма не написал. Немало я мест с тех пор переменил, и нигде не понравилось, вот я и не писал, потому что писать было нечего. Чего писать, когда ты дом бросил, а места себе не нашел».
— Летун! — усмехнувшись, проговорил Николай, прервав чтение. — С места на место скачет…
— Ну дак читай, читай, — понукала его мать, все так же неслышно плача; подняла край фартука к глазам, вытерла слезы.
— «Было мне скучно и непонятно, как жить дальше, пока не встретил я одного человека. Зовут его Медведев Веня. Мы с ним работаем сейчас на стройке. Он тоже поездил, бывал в Сибири, и на Чукотке, и на Диксоне. Мы с ним решили еще немного деньжонок подбить и окончательно устраиваться на постоянное место. Парень он детдомовский, родных не имеет, и, когда решил домой возвращаться, я уговорил и его поехать в наши края. Купим ему дом или заново построимся, женимся и заживем рядышком». — Тут Николай вновь прервал чтение и, усмехнувшись, насмешливо буркнул: — Лучше сказал бы: зальемся в две глотки с этим другом. — Но покосился на плачущую мать и стал читать дальше: — «Как правильно говорит Веня Медведев, Россию кому-то пахать надо… Так что жди вскорости нас, мама. Заживем по-хорошему, увидишь, ты только держись и не поддавайся разным настроениям. Николай будет звать в город жить, не соглашайся. Живи дома, здоровее будешь. Да он и сам должен понимать, не медный же котелок у него вместо головы, чтобы не понять. Так и передай ему: мать, мол, с места трогать не надо. Мол, допокаивать тебя будет Санька, как уговорились мы с ним…»
На этом месте старший брат не выдержал и вскочил с дивана, красный весь, злой.
— Пущай не врет, не было такого уговора! — крикнул он, потрясая письмом младшего.
— Было не было — какая разница! — возразила мать. — А все равно жить мне вместе с Санькой! Я всегда знала…
— Ну и ладно! Не заплачу! — кривя рот, отвечал Николай. — Я для вас, видать, отрезанный ломоть. Видать, мало я в свое время пахал, таскал в этот дом… Всякий медведь ему, вишь, дороже брата. А небось какой-нибудь бичина, шабашник, перекати-поле!
— А может, он хороший человек! — притопнув ногою, гневно крикнула Степанида. — Откуда ты знаешь?
— Бичина, наверное, и уголовник! — не унимался Николай.
— Не говори, чего не знаешь! — властно крикнула на него старуха. — Может, с Медведева этого больше толку будет, чем с тебя. Может, за дело возьмутся ребятки. А тебе-то что! Ты ведь у нас бога-а-той! Ты у нас другая голова!
ВКУС ТЕРНА НА РАССВЕТЕ
Несколько лет назад я купил в деревне избу и в конце сентября поехал ее обживать. Она была заколочена и стояла под железной дырявой крышей; труба на ней обвалилась, ступени крыльца прогнили. Открыть избу помогал мне деревенский житель Егор Тимофеевич, у которого я и остановился поначалу. Влезли мы через окно, отодрав криво прибитые к наличникам доски и вынув раму. Вошли и увидели, что посреди избы лежит груда кирпичного мусора, пахло холодной копотью, а в углу сидит, обхватив руками лохматые колени, испуганный домовой и таращит на нас глаза. Егор Тимофеевич выругался крепким матюгом — и нечистого как не бывало, а только мотались всюду пыльные пряди паутины да провисали с потолка отодранные электрические провода.
В той поездке был вместе со мною приятель Гена — человек чувствительный и кроткий, с фотоаппаратом. Он снял сей важный для истории момент: как Егор Тимофеевич лезет в окно избы, выставив на публику зад, с которого вольными складками свисают широченные комбинезонские штаны. И я стою рядом, домовладелец, значит, и держу в руке топор…
Мы с Геной подняли вагами завалившееся крыльцо, подперли его чураками, кое-как смастерили ступени, вынесли из дома закопченные кирпичи и глиняный мусор. Кроме русской печи, в избе была и другая печь, поменьше, с плитой, которую здесь называют «грубка», — она-то и развалилась.
Когда мы пристраивали ступени взамен отсутствующих, я заметил, как мимо проходил один мужичок и приостановился, скривил шею и осмотрел издали работу; а затем и другой, проходя, так же приостановился и посмотрел скособочившись. У второго мужика я и спросил, чего это он так смотрит, словно бабе под юбку заглядывает. Семен Киреевич, как звали наблюдателя, мне и объяснил, что он смотрел, на какой шаг мы делаем ступени — на «мужской» или на «дамский». Значит, мужской — повыше, на девятнадцать сантиметров, а дамский — на семнадцать. Это чтобы дама, когда она шагает по ступеням, не поднимала бы слишком высоко ногу, потому что даме это как-то неприлично. Мы же с Геной делали ступеньки неизвестно какого калибра. Так объяснил мне Семен Киреевич, и я сразу понял, что попал в места, где каждый мастер, раз может на глазок мимоходом различать подобные тонкости.