Через несколько дней мой кроткий приятель Гена запросился домой, ибо ему стало невмоготу. Мы с ним жили пока у Егора Тимофеевича, который водил нас по грибы в лес. Погода была ясная, места славные, живописной натуры для съемок Гене хватало, но он захандрил. Во-первых, из-за того, что мы ели много грибов и молока, а это было не совсем благоприятно для его желудка; во-вторых, мой приятель душевно занемог от картин жизни, которую наблюдал, пребывая в доме нашего доброго хозяина. Дело в том, что и он, и его жена, рыжая Маня, оказались запойными пьяницами.
Однажды хозяин решил побаловать нас банькой, мы пошли мыться, три мужика, а когда вернулись с легким паром в избу, нас встретила веселенькая, красная Маня, пытаясь улыбнуться нам и что-то такое молвить. Егор Тимофеевич кинулся к шкафчику, где была припасена бутылка водки, открыл дверку и тут же захлопнул ее с громкой руганью. Пришлось для утешения съездить ему на велосипеде в магазин… Наутро увидели мы тетю Маню с виноватым лицом, припухшими кислыми глазами, которая крутилась возле печки с ухватом, стараясь не поворачиваться к нам, но мы все же заметили, что поперек ее неширокого сморщенного лба пролегает кровавый рубец. Заметив наши с Геною взгляды, Маня со смущенным видом стала объяснять нам, что поросенок вырвался из стайки и сшиб ее с ног; но по тому виду, с каким выслушал это сообщение хозяин, я понял, что дело, пожалуй, не в поросенке, а в хорошем полене, вероятно даже березовом.
Словом, покинул меня Гена, отпуск которого еще не кончился, и я проводил его до соседней деревни, далее он пошел один до Малахова, куда приходил автобус, — зашагал Геннадий по дороге с рюкзачком за спиною, потопал бодро и, показалось мне, с чувством великого облегчения на душе…
А я возвращался в деревню, в свою деревню, и мне подумалось, что лучше было бы, если б я уехал вместе с товарищем. Чего же я здесь ищу и что надеюсь найти?
У хозяев в этот день получка была или как-то по-другому явились деньги — оба оказались хороши. Мужик хрипел, словно в агонии, лежа в одних кальсонах поперек кровати, одеяло на полу, в ногах; жена возлежала на печке, на голых кирпичах, и блаженными глазками смотрела на меня сквозь нависшие пряди волос.
Я ушел за ситцевую занавеску, где было определено мне место, разделся и лег. Но сна долго не было. Неужели все это происходит въявь, и за этими тонкими линялыми занавесками, совсем рядом, бессмысленно и страшно гибнут люди? А ведь мой хозяин прошел всю войну, был оперативником СМЕРШа в осажденном Ленинграде; после войны вернулся, работал председателем родного колхоза и потом председателем укрупненного колхоза… И постепенно «спилси́», как говорил Семен Киреевич, тот самый человек, который просветил меня насчет «дамского шага». «И я работал начальником милиции, посля работал в Совете, — рассказывал он. — А посля тоже спилси. Теперь оба ходим в бригаде с топором — топор, он из рук не вырвется…»
Незаметно я уснул и пробудился от оживленного шума: хозяева разговаривали, в переднем прирубе горел свет. Брякали стаканы, выразительный булькающий звук оповещал, что начинается пир. Но когда? Я посмотрел на часы — тикал третий час ночи.
Это было ужасно. Нет, здесь мне оставаться нельзя, завтра же перейду в свою избушку, решил я. Ночное пьянство супругов — такого я еще не наблюдал за свою богатую все же событиями жизнь. Голос Манин звенел по-молодому, почти счастливо; хозяйские ноги бодро шлепали по крашеному полу; позвякивало стекло о стекло. Я отвернулся к стене и накрылся с головою одеялом. Мне стало по-настоящему страшно.
Утром солнышко выкрасило нежную, малиновую полосу на бревенчатой стене над моей головою, — я поднялся с рассветом. Тихонько оделся, собрал свои вещи. В малом прирубе у полыхающей печки сидела Маня, роняя на грудь и тут же с усилием подымая голову. Увидев меня, зашевелилась, едва молвила: «Я щас… картошки тебе наварю». Встала с табуретки, взяла ухват в руки и нацелилась на чугунок, стоявший перед печным пламенем на поду. Дважды, трижды атаковала Маня чугунок, но так и не смогла попасть в него и подхватить на рогач. Я тихо поплелся из избы.