Солнце только что поднялось над дальним лесом и, смятое сизыми дымчатыми облаками, пылало, как чье-то неутоленное сердце — казалось, что мое. Мне было уже тридцать шесть лет, а у меня вышла всего лишь первая книга; наконец я совершил то, о чем всегда мечтал, — купил в деревне дом, но что это за дом… Я все последние годы, задыхаясь в городе, рвался на свежий воздух, в деревню, в лес, где много грибов. И вот я здесь, в деревне. О, как не похожа на терем моей мечты эта смешная избушка, и как здорово не сходится с действительностью моя прежняя идиллия, выношенная сердцем! Я подходил к темной бревенчатой хижине, с болью глядя на нее, и она со своим горбатым крылечком и сильно покосившимися, почти упавшими на землю воротними столбами казалась воплощением всех моих жизненных неудач.
За избою была зеленая луговина, трава под ногами сочилась влагой, дальше на более высоком месте стояли четыре яблони и темнели кущи каких-то зарослей. На яблонях не было ни яблочка, все посбивали, видимо, зато на кустах кое-где висели темно-синие с дымчатым налетом крупные ягоды. Это было полукустарниковое растение с колючими цепкими ветками, которого мне раньше не приходилось видеть. Я сорвал влажную ягоду, попробовал — и ощутил вкус неизведанный, кисловато-сладкий, вяжущий. Как-то необычайно хорошо это было и к месту: на прохладном востоке дня, когда яркие цветные лучи солнца только еще возносились по небосклону вверх, прорываясь сквозь окровавленные облака, стоя на сырой траве у темных кустов, срывать и есть терпкие холодные ягоды.
Ягоды эти, род диких слив, назывались тёрн, или «теренок» по-местному. Их никто не сажал — они сами разрастались густыми непроходимыми кущами, и в нашей деревне их было особенно много. Пробовать плоды с незнакомого дерева вроде бы и неосторожно, но порою соблазн совершенно становится неодолимым и желанным — особенно в минуту грусти, глубочайшей и головокружительной, как пропасть. И ты, как бы пошатываясь на краю этой пропасти, тянешься, срываешь и съедаешь запретный плод. Однако вкус его, неожиданный и сильный, вдруг сам собою откроет тебе подлинную суть, а она в том, что ты будешь жив, что не терпкую кислинку малой ягоды ощутил ты, а вкус еще одной причуды жизни… «Теренок» местными жителями замачивается колодезной водою — и получается настой, вишневый по цвету квас, кислый, скулы сворачивает, когда пьешь; зрелые ягоды вялят в русской печи на противнях и собирают в полотняные мешочки — жевать, коли есть зубы, или добавлять для цвету и кислоты в компоты.
По-настоящему освоение моей деревенской избы началось со следующего лета, а в ту первую осень, исход сентября и октябрь, я прожил во влажной и холодной избе один кое-как, при сквозняках, раскачивающих лохмотья надорванных обоев, с дымящей нечищеной печью, в трубе которой птица свила гнездо, и в компании с ревматическим домовым, который чихал и кашлял по углам, ворочался в темном чулане, куда я и заглядывать боялся. Но в ту осень своего водворения мне удалось, несмотря ни на что, очень хорошо поработать, и я испытал подлинное удовлетворение. Хижину новообретенную полюбил. И, уезжая из деревни по первому снежку, я с горьковатой, но чистой радостью ощутил, что приобрел нечто гораздо большее, чем просто смешную избушку с горбатым крыльцом.
Был перед отъездом невеселый разговор с Егором Тимофеевичем у него в доме. Я спросил без обиняков, каким он представляет свое будущее:
— Что тебя ожидает, дядя Егор, тебя и Маню, думал ли ты про это?
— А как же, — был ответ. — Что ожидает… Больница ожидает. Ежели сами здесь не подохнем.
На этом мы и расстались с ним. Нечего мне было сказать и что-либо возразить против той суровой и грубой правды, на которую вышел мужик. Подлинная трагичность заставляет уста смолкнуть, потому что мелочной предстает перед нею всякая суета слов. Мы обнялись с ним, и я направился из избы вон, унося в своей душе — боже мой, что за несуразность?! — кипящую радость человеческого братства. Мои руки запомнили костлявую твердость его спины и плеч, теплый дух мой еще был смешан с кисловатым жарком винного перегара, коим неизменно отдавало его дыхание…
И вот весною, уже готовясь к поездке в деревню всей семьей, я как-то встретился с человеком, который, собственно, и открыл для меня край этот мещерский и впервые произнес при мне название деревни — человек был родом оттуда и приходился племянником Егору Тимофеевичу. Новость, которую поведал сей племянник, поразила меня: «Дядька бросил пить». — «Как так?!» — «Завязал. И Маньке не дает». — «И давно?» — «Да уже больше полугода». — «И что же, совсем не пьет?» — «Ни грамма, — последовал твердый ответ. — Вино, правда, держит в дому, но только для других, когда надобность».