Что-то не очень верилось. Такое бывает в придуманной литературе. Я слишком живо еще помнил все виденное в деревне, и наш последний разговор, и звериную тоску в глазах мужика… Что ж, увидим все на месте…
Наконец в июне мы совершили трудный переезд нанятой машиной, дети в дороге страдали морской болезнью, хозяин автомобиля обиделся, что километров оказалось больше, чем я назвал при сговоре, и пришлось изрядно доплатить. Но вошли мы уже под вечер в избу — и у жены челюсть отвисла… Полы некрашеные, серые, потолок тёмный, немытый, с балки свисает паутина. Стоит одинешенька древняя самодельная кровать старой хозяйки, деревянный коротенький одр со следами когда-то пышно процветавшей клопиной цивилизации. Из-под кровати тянется то ли клок пакли, то ли пыльный хвост подохшего с тоски домового… Мне стало стыдно, что я столь безудержно расхваливал в Москве эту деревенскую хибару. Спрятавшиеся от июньского зноя в прохладной избе миллионы комаров затрубили свои боевые песни, готовясь к великому пиршеству.
Ничего не оставалось делать, как раскрыть пошире окна, бросить на пол привезенные с собою матрасы, а кровать со страшными черными точками выкинуть по приказу жены в крапиву — и вместе с кроватью уныло поволоклась по полу хвостатая пакля, зацепившаяся за какую-то отщепину на ножке одра…
Наутро, проснувшись, я не узнал своих несчастных детей. Обе девочки были опухшие и кривые от комариных укусов. Младшая, шести лет от роду, очень серьезно и убедительно — как могла только она — попросилась тотчас же ехать домой. Жить здесь, по ее представлению, было совершенно невозможно. Жена, побледневшая, с трагическим лицом, молча взялась за мокрую тряпку, я же пошел копать яму на луговине за избою.
Прошедшей осенью я как-то не наладил этого и смиренно убирался в кущах терновника, которые, когда и осыпалась вся листва, были все же густы и с деревенской улицы непроглядны. Но при семье да при супруге о необходимом сооружении пришлось думать в первую очередь, и я решил по совету соседа, местного учителя, кликнуть «помочь», то есть созвать на эту работу добровольцев с деревни. Однако землю копать я взялся сам и впервые в жизни вырыл лопатою столь большую яму, чем и загордился втайне, — и все же оказалось, что не так вырыл, как надо, — слишком размахнулся вширь. Об этом высказал критику насупленный черный мужик Степаныч, бровастый, сутулый, шепелявый.
— Ишь размахнул как гармонию… Тебе, такой-то такойтович, десять лет сюда стараться надо со всем семейством. По энтой яме павильон строить — материалу не хватит. А материал — один мусор, шобола.
У меня было в наличии что-то случайное, бросовые столбушки и гвоздястые тесины от разваленного сарая. Пришлось испытать неизвестное мне доселе унижение несостоятельного хозяина: уговаривать мастеров, чтобы они постарались и выстроили из того, что есть. Вдруг почувствовал я, что первое и столь неожиданное испытание я провалил, — в глазах у мужиков, притопавших на мой двор с топорами и ножовками, появилась натянутость и легкое презрение, так же и у Егора Тимофеевича, который вперед всех явился на «помочь». Мастеровые, что часто работают по чужим людям, сразу определяют, чего стоит хозяин, лишь глянув на заготовленный им материал строительства. Основательный человек достанет все свежее, новенькое, кондиционное, с чем и работать приятно, — я же, увы, смог в спешке набрать только «шоболу».
И все же топоры застучали, ножовки заширкали — и вскоре павильон необходимости воздвигся на зеленой лужайке, радуя глаз, как и всякое новое строение. В чувствах я и скажи с неосторожной хвастливостью:
— Замечательно! Теперь, если приедут ко мне в гости какие-нибудь писатели, я могу и показать: вот, мол, что построили мне здешние мастера.
Мужики растерянно запереглядывались; Семен Киреевич, как говорится, вылупил глаза на меня. И лишь Степаныч, свирепо зыркнув в мою сторону и скособочив рот, прохрипел строптиво:
— А ты им шкажи, не жабудь, пожалуйста, что материал был дерьмо.
На этом зашабашили и пошли в дом для достойного завершения «помочи». У меня было привезено в проволочной кефирной таре свежее московское пиво, что, я знал, порадует деревенских жителей. Пиво явилось, и вино тоже, и московская гастрономия, редиска и свежие огурцы на закуску, и минеральная вода для меня, непьющего. Настала минута решительного испытания. Егор Тимофеевич осторожно, с улыбочкою на загорелом лице отодвинул от себя стакашек: