— Нет, такой-то такойтович, не употребляю.
— Ну одну-то можно, Егор Тимофеевич, ради встречи, — стал я уговаривать, правда, не очень настойчиво.
— И одной не буду, уж вы извините меня, — отказался он, и удивительно яркие на этом сморщенном смуглом лице голубые глаза его засияли.
Взволнованный, я понял, что для него наступившая минута была жданной, особенной — так же, как и для меня.
— Так пива, может быть? — предлагал я между тем, следуя обычаям застольного гостеприимства.
— И пива не буду!
— Значит, совершенно бросили? — спрашивал я, испытывая большую неловкость: вопрос этот, казалось бы, вполне был уместен в данной обстановке, и не задать его было бы неестественно и криводушно с моей стороны, — и все же что-то смущало меня, да и не только меня — всех за столом.
Но тут сам Егор Тимофеевич развеял облако, весело произнеся:
— Понять не могу, как только эту заразу пьют?
Семен Киреевич кивнул одобрительно, сверкнул глазенками и затем молвил:
— Ну, ты ня пей, а я буду. А ты будешь, Стяпаныч? — обратился он к соседу.
— Наливай, увидишь, — проворчал тот.
— А налито, мужики. Выходит, надо пить, — с обреченным видом продолжал в своем стиле Семен Киреевич.
— Мне зельтерскую, вот ее-то я выпью, — обратился ко мне Егор Тимофеевич, разумея минеральную воду, которую я налил для себя.
— Чего, чего? — выкатил черный страшный глаз Степаныч, задрав к самым волосам громадную бровь.
— Зельтерскую воду, не слыхал про такую? — насмешливо проговорил Егор Тимофеевич, поглядев на мужика.
— А нам один х-хрен, — неопределенно, но энергично ответствовал Степаныч…
Вот при каких обстоятельствах я смог воочию убедиться, что верны были слухи насчет решительной перемены в жизни Егора Тимофеевича. Его случай взволновал не только меня одного — вся округа обсуждала это редкое и крупное в нравственном отношении событие. Мнения людей насчет причины для подобного шага удивительно однообразно сводились к тому, что мужик бросил пить из-за «приступа» — сердце, мол, прихватило, и он чуть не помер, вот и опомнился вовремя. То есть народная молва спешила объяснить происшедшее на уровне бытовой причины, и меня это возмущало. Я даже полагал, что именно те, которым не дано совершить подобного рода подвиги, и высказывают поскорее свое мнение, чтобы принизить факт духовной победы и удовлетворительно для своей убогости дать объяснение незаурядному. Однако и сам Егор Тимофеевич никак не желал вразумительно объяснить глубинных причин и ходов своего возрождения, сколь ни приступал я к нему с самыми серьезными вопросами. Он даже склонен был с некоторой долей лукавства вообще свести все к простейшему, никаким обсуждениям не подлежащему: «Да что тут такого? Ну, взял да и бросил». И хотя говорил он это со скучающим видом, несколько даже с досадой — я-то хорошо помнил наш последний осенний разговор и все то, что было связано с ним…
Меня же все это задело неспроста. Я был уверен, что не один лишь страх гибели, присущий всему копошащемуся на земле, явился причиной пробуждения столь решительной волн в этом спившемся человеке. Нет. Должна быть другая причина и, может быть, совершенно противоположная страху смерти. И добыть это сведение в виде ясной словесной формулы казалось мне делом необычайной важности. Ведь все мы явно или втайне знаем тысячи причин, ведущих к гибели, и живем, мирясь с ними или даже болезненно любя их. Но вот сегодня с утра что-то заставляет нас встрепенуться в новой надежде и шагнуть к порогу вспыхнувшего дня — так что же это такое? Егор Тимофеевич не захотел говорить о главном, что было бы полезно узнать не только мне. И наверное, он был прав — о подобных делах нельзя никому рассказывать.
В то первое лето округа проявляла еще большой интерес к нравственному подвигу Егора Тимофеевича. Бабы повсюду потихоньку гудели, ахали да приговаривали: «Не дай бог, сорвется! Тады все! Сгорит, не остановится». У баб появилось какое-то всеобщее беспокойство, словно бы пришла на местную духовную почву новая ересь или вероучение: наверное, героическая выходка Тимофеича всколыхнула в их душах те глубинные пласты, где прячется надежда бабья на великое чудо. И, замученные безобразным пьянством мужей, местные бабы готовы были, — близкие к истерике, — возвести Егора Тимофеевича в ранг святого и носить его на руках из деревни в деревню, чтоб показывать его, умиляться да молиться на него.
Однако округа и чисто по-крестьянски осторожничала, выжидая: что же будет, когда сенокос навалится? В пору этой великой страды совхоз отправлял рабочих к Оке, за пятнадцать километров на приречные заливные луга. Там мужики ставили шалаши из душистого сена и недельки три жили чудовищно счастливой и привольной жизнью вдали от всякого надзора — начальственного и семейного. В эти дни, весьма ответственные заготовкою основного годового корма для мясо-молочного совхоза, мужиков всячески ублажали и баловали, хорошо кормили, почти каждый день привозили свежую убоину. Работали на воздухе крепко, если стояла погода, а пили столь же крепко в любую погоду. Вот и, шепчась по поводу Егора Тимофеевича, бабы и старухи гадали: а выдержит ли Егор сенокос? Если выдержит Оку, то считай все, — таково было общее мнение.