А между тем впереди на новый бугор, открывшийся за предыдущим, уже взбираются светлые девичьи фигурки, и девушки на сей раз словно растут из земли — из зеленой, залитой солнцем земли прорастают у меня на глазах неимоверно прекрасные существа. Яркими, причудливыми головами упираются они в голубое небо, прозрачное и животрепещущее.
Ворошить сохнущее сено в длинных, полотнищами протянутых через луг валках и легко и споро, тут особенной сноровки или старого навыка иметь не нужно: знай обратным концом граблей подхватывай пласт сена, увянувший сверху, и переворачивай сырой изнанкою вверх да после и распуши слипшееся в пучки травье. От такой работы плечи не заболят, стан девичий не окривеет, морщины напряжения не лягут на лицо — работают все со спокойными счастливыми лицами.
Быстро заканчивают один луг, пройдя всей растянутой ватагой из конца в конец, и переходят на другой. Там посидят в тени одинокого дерева или разросшегося колка, «перекурят» минут двадцать под медноголосое талдыканье княжовских баб, некоторые тут же и повалятся на охапку сена, положив косынки на лица, изображая крайнюю степень утомления, а на самом деле предаваясь чувственному блаженству — сладко подремать на солнце, испытать невинное древнее счастье.
Вот и обед на покосе — собрались у шалашей все, которые разбредались по луговому простору, чтобы косить, грести, метать стога, и те, которые прибыли утром на машине, и постоянные, что оставались в шалашах на ночь, не уезжая домой. Добрый обед — густой суп с картошкой и горохом, к этому еще и огромный кус вареного мяса — обед полагался всем, кто работал на лугах. Поел вместе с другими и я. Было сытно и вкусно. Пили разваренный чай из огромного закопченного чайника — я еще перед работой видел, как повар, тощий мужичок с железными зубами, докрасна загорелый, синеглазый, набирал в этот чайник озерную воду, в которой бойко плавали, пилотируя вверх-вниз, жуки-плавунцы, толклись микроскопические водяные жители. Но и чай тоже был хорош, запаренный на ягодах шиповника, что в обилии произрастал вблизи шалашей.
В обеденный перерыв я и увидел, наконец, Егора Тимофеевича, которого застал лежащим на пузе возле его соломенной халабуды. Он читал книжечку, видимо, увлеченно, но все же время от времени широко зевая, и лицо у него было добрым. Я успокоился сразу же, как только увидел его; все было ясно с первого взгляда. Не надо было ни о чем расспрашивать. В моей поддержке и мудром слове здесь не нуждались. Я только спросил у него, не пристают ли к нему мужики насчет того, чтобы выпить с ними.
— Как же не пристают, — был ответ, — пристают. — Выжрут свое и идут ко мне, знают, что у меня в соломке может быть запрятано. И ведь не бесплатно сюда водку привозят…
Речь тут шла о не совсем нравственной политике совхозного начальства, которое решилось на то, чтобы прямехонько доставлять водку на покосы — иначе могло быть, полагали начальники, гораздо хуже: мужики сами побегут ее искать — раз, и притом станут добывать средства на вино — это два, а кто сможет помешать им потихоньку стащить на сторону, в близлежащие деревни, тюк-другой прессованного сена или копну в тракторной тележке? Расчет руководства был поистине коварным: словно малых детей, ловило оно заматерелых выпивох на их слабости и нетерпении: кому же захочется что-то предпринимать и куда-то бежать, когда источник радости бьет рядом? Но справедливости ради скажу, что в обед я не видел никого за ритуальным занятием, видимо, оно откладывалось на потрудовое время вечерней прохлады, когда душа грешная более расположена к веселью. Молодежь, пользуясь обеденным перерывом, отправилась на Оку, до которой было недалече. Прохладное дыхание ее мощными волнами призыва и радости давно уж манило меня, и я, покинув Тимофеича у его шалаша, тоже поспешил к реке, на ходу стаскивая с себя рубаху.