Поначалу скошенный склон покатой луговины, затем дно сыроватой лощинки, покрытой кочками, а после крутой восход на зеленый береговой вал, сверху заросший кустарником… И вот первый взгляд на Оку, восхищенный и узнающий, потому что все истинно прекрасное на этом свете волнует твою душу радостью встречи с давно познанным, еще до твоего рождения существовавшим и терпеливо поджидавшим, когда же ты, близкий и родной, придешь и увидишь. Мы всегда были одним и тем же существом: земля, покрытая тугими жилами рек, небо такого же цвета и вкуса, как голубая вода, глаза наши с тем же блеском и теплотой, как угли костра, как преднощные звезды, и как вода, текучая вода. И если мы вдруг оказались разделены и смотрим с удивлением и восхищением друг на друга, то это любовь — радостное признание священной родственности.
Никогда я не видел Оки в ее среднем течении, а когда увидел, то в могучем, неудержимом полноводье, в белых песчаных косах, в приподнятых берегах, с одной стороны луговых, с другой — лесистых, узнал я один свой давний детский сон. Мне снилось когда-то, что я стою посреди бескрайней каменистой пустыни и пою — хорошо, небывало пою, — и мне подпевают камни, все большие и малые камни вокруг, и я весело на них поглядываю… Ощущение того, что синяя излучина реки, гладкие плесы, дальний лесной берег с сельцом и церквушкой, песчаные косы и плывущая по реке баржа, и чайки, покачивавшиеся в воздухе над водою, — что все это вместе запело, и я тоже — подобное ощущение было опьяняющим, сильным, счастливым.
Это счастье нарастало, переполняя вместилище души и переходя уже обратно в то видимое вокруг, из которого и зарождалось: в косые полеты острокрылых чаек, во взбитые, полупрозрачные кудели облаков, легких, как тополиный пух, в сплошное и плавное продвижение всей синей окской воды, в густой и бодрый гудок самоходной баржи, одолевавшей стремнину, басовитый вскрик: «Бо-о-ойсь! Бо-о-йсь!» От крутых скул баржи клином идут назад длинные волновые усы, которые, достигая береговой мели, наворачиваются на песок с шумом морского прибоя. Я покачиваюсь на волне, погрузив затылок в прохладную воду и обратясь лицом к слепящему небу, откуда льется прямо в глаза солнечное тепло. Человек, так вот поднятый ладонью природы, должен поверить в благо поднявшей его силы. Не для того я увидел синеву неба, чтобы проклясть и отринуть ее, а для того, чтобы ощутить чистоту и прозрачность этой синевы в самом себе. И тогда согласие, покой и счастье преобразят меня, я буду желанным для этого мира. Плывя на спине по течению реки, я словно летел, раскинув руки, над голубым океаном неба, и смысл моего полета был в том, что я вернусь, когда-нибудь вернусь назад, к людям, и принесу им весть, которую ждут от меня.
Однако вся божественная ирония заключается в том, что ты выходишь из воды голым, и, чтобы явиться к людям, ты должен хотя бы надеть штаны. И пока ты одеваешься, все великое знание уменьшается до размера твоего сердца, которое стучит и ликует в груди. Одно это сердце и можешь ты донести до людей, таинственный его гул.
Я хотел рассказать правдивую историю о том, как человек одолел свое гибельное пьянство, но ход рассказа увел меня далеко от намеченной цели. Так и бывает всегда, когда плывешь по течению, отдавшись вольному ходу широкой реки: выйдешь на берег, оглянешься — и вокруг незнакомые места, иные деревья и кусты, вдали, за холмами, виднеются домики какой-то деревни… И, чтобы вернуться к тому месту, где ты входил в воду, надо долго-долго идти назад по берегу.
Все здоровое и сильное в человеке связано с той средой жизни, в которой он обитает. Смерть может подкараулить человека и даже поторопить его, втягивая в круг порока и соблазнов, но всегда в воле человека выбрать — внять ее зову или зову жизни. Я бы поговорил об этом с Егором Тимофеевичем, но по своей сдержанности он вряд ли пойдет на такой разговор.
Как-то он теперь? И что будет с ним дальше?
Я хочу подумать об этом, но вместо этого почему-то сижу и вспоминаю летнюю, давно отгремевшую грозу, тьму, колоссальными рыхлыми глыбами упавшую на деревню, явясь из-за леса со стороны Княжовской дороги, длинные огнеметы лохматых молний, тяжкие раскаты грома… А детей нет, ушли детишки на речку купаться, и бежать им до деревни через пустое поле, на которое падают огненные столпы молний.
Сразу же шквально обрушился дождь. Я натянул плащ с капюшоном, другой плащ схватил с гвоздя и кинулся вдоль деревни в сторону реки. Ливень вставал на пути завесами, то кромешно затмевая все видимое вокруг, то чуть раздвигаясь и открывая взору гнущиеся, как бы падающие деревья и нахохленные, враз почерневшие избы. И вот увидел я под строем бегущих громадных лип, с которых низвергались толстые, крученые веревки воды, увидел бегущих по дорожке, белой от брызг косого дождя, отчаянно лупящих по мутным ручьям трех малышей. И впереди всех бежала, мелькая босыми ступнями, моя дочь с вытаращенными черными глазенками. Не останавливаясь, мокрые дети пробежали мимо меня, что-то крича, широко разевая орущие рты; и меня вмиг охватил их веселый ужас, и я понесся по лужам вслед за ними…