Скоро, скоро снова поеду в деревню. Три месяца до сентября буду работать там и жить. К этому времени поспеют и станут мягкими синие, с сизым налетом, терпкие сливинки терна, кусты которого густо разрослись на дальнем конце нашего огорода. И однажды на рассвете сорву я с ветки горсть влажных от туманной росы ягод, и будут они, прохладные, лежать вот на этой ладони.
Что-то во вкусе этих ягод есть особенное — свойственное духу и облику лесных сероземельных этих мест; так привкус горькой полыни неотделим от просторов сухих степей юга, а жгучая кислина клюквы — от болотистых низин севера. Терпкий сок ягоды бежит на язык мой, и мне радостно и беспокойно от необычного вкуса терна.
Сладки медовые плоды южных стран, ел я их, но ни с чем не сравню эти мелкие сливы, дикие — не дикие, растущие сами по себе, безразличные к вниманию и хозяйскому уходу. Цепкие заросли шатрами темнеют за огородами, где-нибудь в стороннем углу подворья, и белым-бело цветут весною, и наливаются синью ягод к осени, и живут, живут себе упорной жизнью. Никакой мороз их не берет, никакая садовая порча, а размножаются они побегами от своих корней.
И когда весною я смотрю, как цветет крошечная отрасль, покрытая, как и большие кусты рядом, белыми венчиками цветов, я вижу упорство и силу этого славного рода, его подземную корневую мощь, и думаю, что смерть может пресечь человека или дерево, но то, на чем зиждется надежда каждого из них, останется неприкосновенным.
СМАГУЛ
Смагул, казахский юноша, возвращался из армии домой. Он вез с собою двух мальчиков, сыновей человека, с которым познакомился в далеком селе. Большое село с монастырем, отданным теперь под железнодорожное училище, находилось рядом с воинской частью, где служил Смагул. Дружба между пожилым человеком и молодым казахом началась с того, что однажды в выходной день машинист-наставник училища увидел на улице бравого, подтянутого солдата, вспомнил свои годы службы, умилился и, заговорив с ним, повел к себе в гости. С того дня солдат часто бывал в большом шумном доме машиниста, где жили, кроме хозяев и четверых детей, еще и две старухи, одна совсем древняя и дряхлая, никогда не выходившая из дальней комнаты. Хозяйка, приветливая крепкая женщина, настолько привязалась к Смагулу, что посылала сыновей в воинскую часть, когда он почему-либо долго не заходил к ним. И в дни праздников, если солдат оказывался в наряде, с мальчишками отправляла праздничную домашнюю еду, чтобы он утешился в казарме. Солдат тоже привязался к этой семье и, когда бывал в увольнении, первым делом шел в знакомый дом с зеленой крышей. Дети считали его своим, и Смагул не раз слышал, как младший брат, ссорясь со старшим, хныкал и грозился пожаловаться «Семену», то есть Смагулу. Когда подходил к концу срок службы, он написал матери, прося у нее разрешения на то, чтобы привезти с собой на лето этих братьев. И вскоре из Казахстана пришло согласие, а в селе начались сборы. Причем Смагул, чтобы окончательно успокоить родителей мальчиков, пообещал доставить их назад сам. Хозяин был в рейсе, когда настал день отъезда Смагула, но хозяйка отпросилась с работы и проводила их до станции. И там, несчетно перецеловав всех, со слезами рассталась с ними. Смагул сам едва не прослезился, а ребятишки были веселы, как на празднике, и влезли в вагон, даже не оглянувшись на мать, которая понуро стояла на платформе, прижав к носу платок.
А тем временем в глинобитном доме, в одном казахстанском селе, что недалеко от станции Тюлькубас, готовились их встречать. Куплен и приведен был во двор жирный баран для тоя; детвора, столпившись возле, пыталась кормить его зеленой травою. Старший брат Смагула, Темирбай, привез муки, ящик ситро, а мать вместе с Айжан, женою Темирбая, принялась все чистить и скрести в доме, перетряхивать ковры, кошмы и атласные одеяла. Невестка оделась в брюки, закатала рукава пестрой кофточки, повязала низко, на самые глаза, платок и работала столь ловко, что свекровь лишь одобрительно поглядывала на нее, не делая никаких замечаний. Айжан была взята в дом, когда закончила первый курс в институте, после свадьбы продолжала учиться в Чимкенте, но, родив сына, на год ушла в отпуск. Темирбай хотел, чтобы матери было хорошо, также хотел, чтобы и жене было хорошо — мать это видела, — и потому не решался сказать Айжан, чтобы она осталась дома, перейдя на заочное обучение. А ей хотелось скорее вернуться в город, и веселым голосом она вслух рассуждала, как поедет осенью в Чимкент, получит место в общежитии и, обложившись книгами, примется наверстывать упущенное. На что мать, знавшая сердце своего старшенького, не могла высказать решительно, взывая к благоразумию снохи: как же она сможет оставить свое дитя, беспомощного верблюжонка, Адильханчика, и мужа, и очаг свой, только что созданный? Возможно, ничего не скажет сдержанный Темирбай, но как бы с ним снова не приключилось беды, подобно той, что была совсем недавно. Его за что-то неладное в комсомольской работе поругали в райкоме, так Темирбай пришел домой, молча лег в постель — и вскоре пришлось отвозить его в больницу. Красивый он, чернобровый и круглоглазый, как олень, и строен, как девушка, и плечами широк, но сердце у него слишком нежное, а теперь и больное… Об этом думала мать, поглядывая на свою келин, которая, изогнув тонкий стан, — совсем девичий, словно бы еще и не был он сосудом новой жизни, — склонившись над развешенным алым одеялом, ласково поглаживала его лоснящийся сгиб белыми ручками.