— Она сказала, мама, что ей хочется умереть, — тихо молвил Смагул, успокоившись.
— Айжан молода, она еще сама себя не понимает. Хочет ехать в Чимкент, чтобы учиться дальше, а сына своего оставить здесь… Да ведь ночью приснится ей, что Адильхан плачет, вскочит с постели и не уснет до утра… Какая там учеба! — И мать, сидя рядом с сыном на бревнышке, пристроенном вместо скамьи, усмехнулась и покачала взлохмаченной головой.
Лунный свет лежал на земле тончайшим слоем, обволакивая каждый комок глины, камешки, блескучие грани стеклянных крошек. Посреди тропинки катился круглый шарик, его подталкивал, задрав вверх задние лапки, хлопотливый навозный жук-скарабей. Черные ягоды тутовника валялись всюду: на гладко притоптанной земле, на стесанном бревне, на дорожке. Неподвижный ослик, стоящий у забора, вздыхал и скрипел во сне зубами. Смагул поднялся на ноги, сорвал с ветки горсть мягких ягод и стал есть их, поглядывая в глубину сада, где метались летучие мыши и звенели цикады. Он почувствовал наконец, что находится дома.
Он пошел спать и, лежа в постели, вспоминал воинскую часть, деревянные длинные казармы, окруженные забором, полосу препятствий и гимнастическую площадку. Зимою все это бывало завалено снегом, особенно после бурана… Через забор с караульной вышки видны были заснеженный лес и за ним — стройные купола и стены старинного белого монастыря…
Вечером следующего дня Смагул не задержался на гулянье и вернулся домой еще засветло. Он сказал матери, что был в дирекции совхоза, договорился насчет работы и уже завтра утром вместе с Володей Ромлером должен отправиться в дальний путь — в Одессу, откуда надо будет им перегнать новые машины.
— Надолго ли это, сынок? — спросила мать.
— Недели на три… на месяц, может быть.
— Не успел отдохнуть с дороги, как снова надо ехать куда-то! Зачем? — горестно воскликнула она.
Вечером после ужина состоялся короткий разговор братьев. Темирбай был строг, бледен при этом. Смагул же, наоборот, улыбался и шутил.
— Ты вправду едешь в Одессу? — спрашивал Темирбай.
— Ну да, что тут такого? Я же не сказал, что еду в Китай.
— Если ты вздумал уехать от нас… сбежать из дому, то не делай этого, Смагул.
— Хорошо, аксакал.
— Не дури… Что будет с матерью, подумай.
— Ничего не будет. Вернусь через месяц и привезу ей подарков из Одессы. Ждала два года, месяц как-нибудь перетерпит.
— Ты мне скажи правду… Вернешься?
— Моя правда, брат, спрятана здесь, в доме, и сейчас смотрит телевизор.
— О чем ты болтаешь? — сердился Темирбай.
— Мальчишки — вот моя правда. Я их привез, я обещался их отвезти к осени назад.
— И то верно, — обрадовался Темирбай, улыбнулся…
— Петька… Гришка… Хорошие мальчишки. Присмотри за ними как следует — вот моя большая просьба, — сказал Смагул и внимательно посмотрел в глаза брату. — Обещаешь?
— Присмотрю как за своими братьями.
— Не обижай их, потому что хоть и маленькие, но они самые дорогие для меня гости.
— Что же бросаешь своих гостей?
— Не бросаю, а поручаю тебе, своему старшему брату.
И не сказал Смагул никому, что перед демобилизацией подал заявление в техническое училище, которое было в том селе, что теперь выслал туда все недостающие документы, что осенью, когда отвезет мальчиков домой, останется там и будет учиться и жить в бывшем монастыре с белыми стенами, с большими серебряными куполами стариных храмов и что станет он когда-нибудь водителем электровозов.
КАЖДЫЙ ДЕНЬ МИМО ДАШИНОЙ ГОРЫ
Когда-то была барынька из рода захудалых дворян наших мест, которую в народе звали просто Дашей. Жила она отдельно от своих братьев, занимая доставшийся ей при разделе дом — длинное деревянное строение на холме, с галереей вдоль фасада и драночной крышей. Прошло время, дранка прохудилась, встала торчком, галерейка сгнила и обрушилась, а сама Даша, старая девушка, однажды покончила с собой, выбрав для этого необычный способ. Ее нашли недалеко от усадьбы, она стояла на коленях, просунув шею в развилку молодой березы. И мне порою кажется, что был и я там, у этой рощицы, в летний розовый вечер, когда не улеглась еще пыль после того, как прогнали по дороге стадо… и я видел, находясь в толпе крестьян, скорченную барыню, маленькую, одетую бедно, почти по-крестьянски. Два мужика раздвинули гибкие стволы раздвоенной березки и легко приподняли с земли сухонькое тело Даши. В эту минуту шевельнулось раскрытое окно в ее доме — сверкнула яркая огненная капля и навсегда угасла.