Не знаю, как я очутился здесь, на самом дне оврага, с каких пор сижу на белом дне высохшего ручья, пересыпая из ладони в ладонь песок. Я оплакиваю любовь несвершенную, дайте мне посидеть в темном овраге, в сырой черемухе, где никто меня не видит. Не искупить мне вины перед той, которая сидела когда-то рядом со мною на Дашиной горе, глухо покашливая в платок и с жалкой улыбкой отворачиваясь. В те времена нашего жестокого послевоенного детства девочку так и прозвали «Худая-кашляет»… Она не заплакала, когда услышала от меня, что я уезжаю из поселка, — она мучительно кашляла. Потом взяла с меня слово, что я буду писать ей письма… Я написал ей всего два письма, потом перестал отвечать. На новом месте, в большом сибирском городе, я продолжал заниматься боксом и скоро стал чемпионом среди юниоров. А после окончания школы поехал в Москву и был принят в университет… Я не знаю, как и никто в мире, во что обращается любящий дух человеческий и откуда он подает свой тихий бессмертный голос. Но я знаю, как знаю холод и зной, дружество и неприязнь, победу в бою и поражение, что жива любовь. И тот малый прах, что забирает земля, уже ничего общего не имеет с высшим бытием ее. Я ощущаю, как ощущают теплой после сна щекою густую прохладу утреннего воздуха, то мгновенье, когда эта живая любовь касается меня. И чтобы ощутить подобное прикосновение, единственно для этого, я каждый день хожу на Дашину гору…
Оттуда видны в туманной низине, в млечном пару раннего утра, шиферные и железные крыши поселка. На двух возвышенностях стоят церкви, одна из которых действующая (потому и сверкают на пепельном фоне неба золотые капли ее куполов), вторая занята под автобазу — мощный шлемовидный купол храма потускнел, обрешетел. И, полукругом обнимая поселок, справа высится сосновый бор на зеленых сочных холмах, — туда я и направляюсь после того, как постою у могилы и впитаю в сердце вместе с печалью чувство какого-то бескрайнего покоя.
Я уже почти месяц живу здесь. Обо мне, кажется, все позабыли — и дома, и на работе, — никто не нарушает моего одиночества. Ярый июль завершился днями синими и высокими, под чистым небом. Зрелая зелень лесов и лугов стелется, горит у подножия этого неба. На прошлой неделе пролились трехдневные щедрые дожди, земля глубоко впитала влагу и выработала еще больше зелени, ярких красок для цветов, а в бору и по полянкам чистого березника лесная почва выдавила из себя множество благородных грибов.
Каждое утро я ухожу за ними с ивовым лукошком, дужка которого оплетена синим радиопроводом. Лукошко принадлежит старухе Милениной, соседке, у которой я беру молоко. Мы договорились с нею, что за молоко я расплачусь не деньгами, а моим грибным сбором. Заключена эта сделка был в один из прошлых дождливых дней следующим образом.
Я лежал на деревянной кровати и дремал, когда в шум дождя, широкий и давний, ворвался частый стук в окно. Выглянув, я увидел сквозь плачущие стекла темную, укутанную в платок голову старухи. Пришлось сползать с кровати и выходить на крыльцо. Старуха топталась внизу, на мокрой зеленой дернине сбоку крыльца.
— Неколи мне будет, да и ноженьки болят после операции, — начала она и, повернувшись, стала ко мне боком. — Вон вику пора прибрать, после дожжа самое и нальется вика, тут и коси косой.
— Не умею я косить, бабка, — сразу же признался я. — Никогда не пробовал даже.