Бэла перебралась в большую гостиную, спала там на новой тахте, но занималась и книги держала у бабы Доры. В тот день она сидела над конспектами за столом, как вдруг старушка завозилась на кровати, приподнялась и села.
— Чего тебе, бабушка? — спросила удивленная Бэла. Она сидела на стуле, обняв руками колено согнутой ноги, другую вытянула вперед под столом. С ноги этой соскочила голубая тапочка и лежала рядом со ступней, полной, белой, с ровными пальцами. На девушке была нарядная оранжевая пижама.
— Ты что ноне на учебу не пошла? — спросила старуха.
— Так сегодня же воскресенье!
— Вона. Соблюдают, значит, люди божий завет.
— Какой завет, баба Дора?
— А значит, шесть ден работай, а на седьмой отдыхай. Господь сам отдыхал в этот день, — разъясняла старуха. — Где же это моя палка завалилась?
— Зачем тебе палка? — удивилась Бэла.
— А пойду, хоть еще раз посижу на солнышке. Залежалась.
— Так ты выздоровела? Ура! — закричала Бэла, хлопая в ладоши. — И я пойду! Мы вместе погуляем!
— И погуляем, а что ж. Мы ж с тобой теперь как жених с невестой, водой не разольешь.
— Я сейчас! Только переоденусь! — крикнула Бэла, выбежала в большую комнату и через минуту уже вернулась, поправляя на себе вельветовый сарафан.
За окном потемнело, видимо, набежало на солнце облако.
— Ты что это, Белочка, в черное-то нарядилась? Одела бы что повеселее, — обратилась к ней старуха.
— Что ты, бабушка! Это же красный сарафан! — Бэла растерянно посмотрела на бабу Дору, а потом на свой винно-красный сарафан.
— Неужели? А мне видится — черный. Чудно! Видно, совсем слепая стала, темно в глазах-то.
— Ох, бабуля, боюсь, как бы не простудилась ты, — забеспокоилась Бэла.
— Мне ли простуды бояться, старухе. Пойдем-ка, дочечка, веди.
Дядя с теткой работали в саду: дядя в мятых штанах, в берете, собирал граблями сухие листья в кучи, тетка подбирала на фартук падалицу. Она была толстая, с огромной грудью, но белокурые кудлатые волосы ее очень красиво вспыхивали на солнце.
Пройдя за калитку, баба Дора собралась было устроиться на скамеечке, но Бэла потянула ее за руку. Она увидела ненавистного соседа в пижаме, — отложив на скамейку рядом с собой газету, тот уставился на них из-под соломенной шляпы.
— Пойдем, бабушка, дальше!
— Куда же идти-то? Я и здесь посижу.
— Ну, пойдем, бабуля! Ну, пожалуйста! Мы потихоньку.
— Ну, дак пойдем, господь с тобой, — согласилась старуха.
Очень медленно, садясь отдыхать на скамейки у чужих ворот, они прошли всю улицу до конца и оказались возле рощи. В воздухе непрестанно кружился сухой лист, сквозь стволы и ветки берез виднелось небо в облаках — синее и белое. Пройдя мимо рощи, они выбрались к подножию пологого косогора. По нему густо стлалась усталая осенняя трава да кое-где темнели полуосыпавшиеся кусты. Над вершиной бугра светилось чистое, с одним маленьким облаком высокое небо.
— Бабуля, давай залезем наверх! — предложила Бэла.
— Ахти, что надумала! — испугалась баба Дора. — Да как же это я заберусь живая туда!
— А я тебя на руках! — Бэла тут же взяла старушку на руки.
— Пусти, срамница! — Старушка отбивалась. — Люди засмеют: таскает бабку, будто кошку какую. Пусти-ко!
— Не отпущу! — смеялась Бэла, легко и быстро взбираясь по склону.
— Никого нет, бабуля, никто не увидит. Держись за меня! — кричала она и хохотала. — А то упадем и вниз покатимся!..
Но на вершине холма, осторожно усадив бабу Дору на сухую, в лохматой желтой траве кочку, Бэла сумрачно, исподлобья уставилась вдаль. Она стояла на коленях, опустив вдоль тела руки, прямые и длинные. Вдруг она вскрикнула протяжно, дико и непонятно и рухнула ниц, забилась в траве и зарыдала.
— Ах ты господи! Да что с тобой, дочечка?! — перепугалась старуха.
— Бедная бабуля! — шептала Бэла в траву. — Бедная, бедная ты моя!
…Поднявшись на вершину, держа старуху на руках, Бэла с ужасом почувствовала, что та стала совсем легкой — намного легче, чем даже была тогда, когда она купала ее. И как будто провалилась под ногами вершина бугра, будто полетела она с бабой Дорой на руках куда-то вниз, вниз, во мрак, и грозный неудержимый плач вскипел в ней.
Старуха молча, собрав вокруг рта скорбные морщины, высоко воздев лохматые брови, одернула на теплых сильных ногах Бэлы завернувшийся подол сарафана и перекрестилась.
— Бог дал ангельскую душу. Жалко ей, вишь, бабку чужую, а на что ей чужая бабка? — бормотала старуха. — Господи, не обойди ее своей милостию! Господи, защити ее! — прошептала она и стала часто крестить лежавшую на земле девушку.