Он не помнит старой комнаты. А ведь мы уехали оттуда, когда ему было почти три года. Ну, если так, то он не помнит и ржавое ведро, об которое расшиб себе ротик и выбил передние зубы, в том ведре сосед-механик держал какие-то железки и гайки. Когда я, порою уставясь глазами в некое пространство, начинаю что-нибудь вспоминать, то меня вдруг охватывает головокружение, словно я несусь на каком-то летательном аппарате или в ступе Бабы Яги над туманными колоссальными пространствами. И дело в том, мой милый, что в тех пространствах никого нет, кроме меня одной: мир воспоминаний есть вымерший мир, где жива осталась лишь одна душа — твоя. Но я хочу тебе сказать, мальчик дорогой, что не очень-то уж я ценю мир собственных воспоминаний. Мне гораздо заманчивее представить тот мир, в котором ты будешь жить уже без меня.
Там наступит какой-нибудь теплый вечер. Прилетит к раскрытому окну воробей, сядет на ветку дерева, чирикнет — считай, что это я приветствую тебя из своих навечно замерших пространств. Я никогда не хотела зависеть от других людей, в особенности от мужчин. В детстве, в детдоме, я мечтала только об одном — когда-нибудь заиметь собственное жилье, куда бы я впускала только тех, кого захочу. И пришло время, когда мечта осуществилась, я получила ту смешную комнату, и туда вошел человек, который мог бы сейчас называться твоим отцом… Когда прочирикает воробей, приветствуя тебя от моего имени, вспомни, что мать вырастила тебя одна, без мужской помощи.
Вспомни и то, в какое время я жила. Оно ушло, как уходит и всякое время, и таинственное перемещение жизни вынесло меня вон аж куда… Тебе, сынок, было бы небезынтересно узнать, что мне когда-то не очень повезло, я попала в страшный детдом, настоящий воровской притон, — после многих его сотрудников отдали под суд; детей они избивали, директриса использовала нас в своих домашних работах, как слуг, а я, представь себе, одно время спала вместе с двумя мальчишками на полу на голых матрасах, и один из мальчиков был весь в лишаях. Это он вырос потом и стал художником, другой умер после детдома, а должен был стать гражданским летчиком. Мы с ним из своих заработков посылали деньги Ахмедычу, нашему художнику, который первым из нас стал студентом. А он, когда ты у меня родился, приезжал забирать меня из роддома и много лет помогал нам, так что мы с тобою особенной нужды не знали.
Давно уже не знаю, как поживает Ахмедыч, которому что-то не везет с женщинами — четыре или пять раз был женат, и все неудачно. Ему и мне — нам обоим никогда в голову не могло прийти такое, чтобы мы помыслили о возможности брачного союза; вероятно, в те дни детства, наполненные отчаянным сопротивлением и борьбой, произошло глубокое брато-сестринское родство между нами. И сейчас мы с Ахмедычем, очень редко и, как правило, нечаянно, встречаясь друг с другом, в первую минуту всегда плачем, и это не какие-нибудь сентиментальные слезы — просто оба мы вспоминаем нашего третьего, Киселева Мишу, и скорбим о том, что после всего, что пережили, вдруг умер он от обычного воспаления легких. Ахмедыч всегда был тощим и почти лысым с двадцати лет, но широким в кости и жилистым, а Миша Киселев был самым крупным мальчишкой в детском доме; когда теперь, бывая в командировочных разъездах, я вижу в самолетах бравых и величественных пилотов («Командир корабля… пилот первого класса…» — представляет стюардесса почтительным голосом), я с грустью думаю, что и Миша мог быть таким же.
У меня перед тобою большая вина — я родила тебя, но не дала, не захотела дать тебе отца. Особенно виноватою чувствую, когда вижу где-нибудь на улице извечную парочку счастливцев: простецкий отец, с виду неказистый, в берете, с бородкою, тащит на спине рюкзак, а в руке — разобранные и связанные в один пучок удочки; за сосредоточенным отцом семенит бледное дитя города, в очках, с глуповатою от счастья улыбкою, застывшей на лице, — и сразу видно, что обоих, могущественного отца и маленького рыболова, ждут большие приключения и, возможно, ночевка у костра на берегу реки… Вероятно, не имела я право отнимать у своего сына подобные радости, так и стоит у меня в глазах бородатенький в берете, с удочками в руке. Но как бы я могла обеспечить тебя таким же папашей-энтузиастом, рыболовом-спортсменом, коли подобные у нас считаны на штуки и запросто на дороге не валяются? Сынок, у тебя был отец, но он погиб при автомобильной катастрофе вскоре после того, как ты родился. Ты мне давался очень тяжело, и меня на седьмом месяце поместили в специальную больницу, куда клали женщин с неблагополучной беременностью, и твой отец приходил навещать меня…
А больше я замуж не выходила. Детдомовская закалка помогала мне выстоять, когда бывало тяжело, но как бы трудно ни приходилось, я никогда не думала облегчить свое положение удачным замужеством. Мое дело было верным: выходить по возможности все дни на работу, тогда зарплата бывала полностью; я не сходила с ума, как другие бабы. Сынок, я сохранила тебе верность.