В новом микрорайоне у Рублевского шоссе, где жил Бабуркин, их было немало. Им жилось, в общем, неплохо, они кормились у мусорных баков, бегали по зеленым газонам и прилегающему к седьмому кварталу лесочку, но время от времени наезжала команда собачатников из ветстанции.
Бабуркин от своего человека с ветстанции узнавал заранее, что будет очередная облава, тут же собирал знакомых ребятишек и сообщал им об этом — и тогда начиналась веселая, яростная война: мальчишки и девчонки с криками носились вокруг грязной машины с будкой вместо кузова и камнями, палками распугивали собак и кошек. Бабуркин понимал, что у отловщиков своя задача, но и у него была своя.
Они набрасывали проволочный круг с сеткой на пса и хватали его за шиворот, памятуя о выработке и премиальных, а он валялся у себя на диване с мокрым полотенцем на голове, оплакивая очередную потерю.
Зимою, в студеную ночь, он не мог уснуть, думая о том, где сейчас Альма, или Тарзан, или Мушка. Порою, не выдержав, он тихонько одевался, стараясь не разбудить жену, и вместе с Рыжей выходил на морозный воздух. Освещая темные углы электрическим фонариком, он проходил по улицам двух больших кварталов, и если где видел притулившегося у стены, задубевшего пса, тащил его к ближайшему подъезду и, открыв тугую дверь на пружине, затаскивал его туда. И ощущал он под руками негнущееся, сведенное судорогой тело, покрытую инеем холодную шкуру, и страшен был лязг стиснутых собачьих зубов. Добрая Рыжа бросалась поиграть, облизать песий нос, а он, полуживой бездомник, испускал дрожащий тихий стон и, глядя на человека, дико сверкал огненными звериными глазами. И Бабуркин не мог глядеть в эти глаза, выносить то, что они выражали.
Давно уже Бабуркин сидел дома на инвалидной пенсии, и ему был предписан покой. Заботы общественного «инспектора кошек и собак», как иронически называла его жена, отнюдь не способствовали покою, и Елизавета Павловна не очень жаловала эту его деятельность. Но окончательно воспротивиться она не решалась — видела, что заботы эти сводят мужа со многими хорошими людьми, что дети всего микрорайона знают его, радостно бегут к нему на улице. И главное, она знала, что от жалости — его болезненной, всеобъемлющей жалости, порою доводившей его до сильных, многодневных приступов нервного расстройства, ему никогда не излечиться. Это она знала уже лет тридцать верных.
В зимнее сумрачное утро, еще без признаков света и дня, когда в домах светятся желтые окна и люди идут к метро, едва различая под собою дорогу, можно было видеть у поворота к школе сидящую посреди мостовой одинокую собаку. Это Гай поджидал школьников. Они появлялись к восьми часам, звонкоголосые и неугомонные даже в угрюмой полумгле холодного утра, словно весенние ручейки под спудом темного снега, и Гай уже бегал взад-вперед вдоль их длинного и тесного шествия. Много писклявых голосов окликало его; и он поспевал всюду, там получая кусок котлетки или булки, в другом месте — просто дружеский щелчок по лбу. Проводив кого-нибудь до дверей школы, Гай трусцой спешил назад, подняв одно ухо и дружелюбно оглядывая румяные детские лица.
Позже эту желтую со светлым брюхом, молодую, крепкую собаку можно было увидеть где-нибудь на пустыре, весело скачущую среди играющих в снежки ребятишек, или на горке, бегающую вслед за санками, или на катке у дома сорок, где мальчишки играли в хоккей, а тонконогие девочки в ярких рейтузах и юбочках вертелись с краю на фигурных коньках. Гай совался под клюшки, пытаясь схватить зубами резиновую шайбу, и, оскользаясь лапами на льду, летел иногда с ног долой. Ребята его не прогоняли, и он с горящими глазами и весело оскаленной пастью бегал меж ними, выжидая удобный момент для наскока. Если удавалось ему схватить эту черную резиновую шайбу, он тут же не спеша пускался наутек, закрутив над спиною хвост, и несколько мальчишек с криками пускались за ним, прыгая на коньках по снегу. Отбежав подальше, Гай бросал шайбу на снег и, прижимая ее лапой, весело оглядывался на преследователей.
Вся жизнь этого пса проходила среди детей; зимою и летом, где бы они ни собирались, Гай крутился возле них. Однако хозяев у Гая не было, и он жил во дворе приемного пункта утильсырья, за бойлерной.
Бабуркин давно был озабочен его судьбой, но ему не везло с этим бездомником. Штук десять их уже пристроил собачий инспектор, находил жалостливых, хороших людей в своем районе, развозил их по деревням, отдавал сторожам на птицефабрике, на складе, на кладбище, и все они существовали более или менее сносно: вот только с Гаем ничего не получалось. Двое брали его к себе, и оба вскоре отказались — Гай не желал сидеть взаперти в квартире и страшно выл, рвался на улицу. Когда выводили его гулять, он часто сбегал, попросту рванув поводок из рук хозяина. Причем делал вид, что совершенно оглох и уходил, не оглядываясь, закруглив хвост и все время отворачиваясь, выставляя на хозяина свои чистые светло-желтые штаны.