— Дядь Степ, это я, Жанка.
— А-а. Что тебе, детка?
— Дядь Степ, а где Гай?
— Гай?.. Нету его. Я отдал.
В трубке смолкло, но слышно было, как девочка дышит. Потом она тихо, дрогнувшим голосом произнесла:
— Зачем отдали? Это же моя собака.
— Вот те на, — растерянно ответил Бабуркин.
— А мы дачу купили, дядь Степ. Папа говорит, Гая можно взять на дачу.
— А зимой? На зиму куда его? — заволновался Бабуркин: он почувствовал, что тут что-то может получиться.
— Не знаю, спрошу у него.
— Ну, в крайнем случае можно у соседей оставить или у сторожа, — стал он предполагать. — А дача у вас какая? Сторож есть там?
— Не знаю. Я спрошу, дядь Степ.
— Спроси, детка, а потом еще позвони.
— Ладно. А Гая вы заберете?
И только тут дошло до Бабуркина, как нелеп весь его разговор с девочкой. Собаки, может быть, давно уже в живых нет… И однако он почему-то не стал говорить ей правды, а только сказал:
— Постараюсь, ничего не обещаю, но постараюсь, детка.
И тут же, собравшись, он снова поехал на Сходню.
Гай нашелся через два дня, нашел его сам Бабуркин. В это утро, выйдя из электрички и взойдя на переходной железнодорожный мостик, он увидел на прилегавшей к вокзалу улице компанию игравших ребятишек и возле них поджарую желтую собаку. Ребятишки тащили какой-то картонный ящик за веревку и собирались свернуть в проулок, собака потрусила за ними, и тут Бабуркин громко позвал: «Гай! Гай!» Она остановилась и, знакомо подняв одно ухо, стала оглядываться.
— Гай! Гаюшка! Сюда! — закричал Бабуркин во все горло и стал размахивать над головою свернутой газетой.
Гай увидел его и, отстав от ребятишек, потрусил в сторону вокзала, на бегу продолжая высоко держать голову и стараясь не потерять его из виду. Подбежав к крутой лестнице переходного мостика, он резко взвизгнул и бросился вверх, срываясь лапами на ступеньках, протискиваясь между ног переходивших мостик людей.
— Ах ты пропащая душа! Гаюшка, дурачок мой, где ты шлялся так долго? — тихо бормотал Бабуркин, обхватив ладонями голову замершей собаки, заглядывая ей в глаза.
Люди, проходившие по мосту, с удивлением глазели на пожилого человека, который, присев на корточки перед худой желтой собакой, ощупывал ее дрожащими руками, бормотал что-то под нос, не обращая ни на кого внимания. Собака спокойно стояла перед ним, прижав уши, блаженно сощурив глаза, вывалив мокрый язык и медленно помахивая хвостом.
Гай неузнаваемо исхудал, ребра его туго распирали пыльную жесткую шкуру, брюхо крутой аркой было подтянуто к самому позвонку. На передней лапе появился наплыв опухоли, след зажившего скрытого перелома; до пятки не давал дотронуться — видимо, там был сильный ушиб. На шее вместо старого ошейника с номерком болтался кусок тонкой пеньковой веревки.
— Что с тобой сделали, Гаюшка мой!
Но главное, в чем изменился Гай, это были не худоба его и не раны: в нем появилась какая-то особая сдержанность и неисчезающая сосредоточенная настороженность. Раньше ни минуты не обходилось без упругих прыжков, неожиданных мокрых поцелуев, без гулкого, отрывистого лая — теперь же Гай, казалось, вовсе потерял голос и как-то очень недоверчиво, невесело смотрел в глаза.
Вновь водворив Гая на старое место возле пункта утильсырья, Бабуркин препоручил пса заботам дворника Коли Сафарова, а сам занялся своей болезнью, стал ходить ежедневно в поликлинику на процедуры.
Будучи давно в секции охраны животных от общества охраны природы, Бабуркин насмотрелся и наслушался всякого ужаса предостаточно. В секции собралось большое количество материала о случаях истязания животных людьми. Страшны были не сами мучители — это были с виду обычные люди, среди них даже дети и женщины, — страшно было то качество, которое таилось в них. Это качество, считал Бабуркин, не лучше чумы, ибо что, как не жестокость, покосило и косит столько людей на свете? И большая ли разница, если это качество проявляется не по отношению к человеку, а к бессловесной собаке. Дай волю и случай — что еще натворят такие.
Бабуркин заметил, что люди, мучающие животных, сами-то по себе народ дрянь, мелкий и трусливый. Не все были явными садистами, но все были одинаковы в том, что в них отсутствовало сострадание. Каждый из них был глух к пониманию чужой боли и смерти. И это существа, сами смертные и способные испытывать боль! Бабуркина это удивляло больше всего.
Сам он не мог даже таракана задавить или прихлопнуть вредную моль. Всегда он держал собак — Рыжа была четвертая, — и каждая доживала у него до глубокой старости и умирала своей смертью. Но не только любовь к животным и желание их защитить привели его в общество. Там он встретил людей, которые, как и он, были неизлечимо больны жалостью. Среди этих людей — таких разных по занятиям и положению — были ученые, художники, домохозяйки, рабочие, студенты — Бабуркин чувствовал себя своим, полноценным, и здесь его сострадание к животным, к тем, кто доверчиво отдавался человеческой доброте, не казалось никому ни смешным, ни ребячливым.