На меблировку и на всю хозяйственную обзаводку ухлопали остатки сбережения — много ли вещей привезешь с Дальнего Востока, а хотелось, чтобы в доме выглядело все не хуже, чем у людей. Не хватало еще многого: во-первых, серванта, а затем телевизора, не говоря уж о таких мелочах, как ковровые дорожки, торшер и кухонный гарнитур. И с одеждой было серовато: так себе, одна будничная затрапеза, в чем ходили еще в непритязательном сахалинском поселке. Словом, пришлось Павлу Ивановичу срочно подыскивать работу, на которой сохранялась бы пенсия, а жена и пасынок устроились по специальности: она поваром в столовую, а он в автобазу на самосвал. Но Константин спал и видел во сне, что пересел на автобус и получает большую прогрессивку. Молодая жена его, Людочка, вскоре забеременела и вышла в декретный отпуск.
Жена Бочкина, Фаина Михайловна — или тетя Фая, как звали ее на работе, или просто Михайловна, как звал муж, — была до основ души потрясена видом сберкнижки, в которой вместо привычной внушительной суммы осталось всего два рубля девяносто три копейки. Печальный этот факт породил в ее душе неуверенность, и неуверенность так и металась на ее полном густобровом лице — оно зеркало души, как говорится. Смолоду она знала лишь одну уверенность в жизни — это когда в руках имеешь деньги, тогда ты и человек, а теперь ей и по ночам не спалось, и в праздники не отдыхалось. Замуж она вышла за неказистого, словно чем-то пришибленного Бочкина только потому, что при своей скромной и во всем умеренной жизни он скопил порядочно денег. А так стала бы она, вдова капитана сейнера, связываться с каким-то каменщиком да еще и в полтора раза меньше себя ростом. Эту суровую правду с малых лет хорошо понимал и сын ее, так что Павлу Ивановичу порой приходилось не сладко рядом с ними.
Людочка к зиме в свой срок родила дочь, маленькое существо с бледно-голубыми глазами — и вопреки всем законам природы девочка вышла удивительно похожа на Павла Ивановича. Правда, сама Людочка была чем-то неуловимо схожа со свекром — ее даже принимали иногда за дочь Павла Ивановича, к тому же и отношения между ними с самого начала сложились такие, какие бывают только между любящими отцом и дочерью. И незаметно в семье, где беспредельно властвовал широкоплечий, решительный Константин и хозяйничала его мать, создался тихий союз большинства — без всякого права голоса, правда.
С первого же писка ребенка в доме Павел Иванович совсем потерял голову. Людочка рожала тяжело и из больницы выписалась неузнаваемо исхудавшая, ноги ее не держали, и Павел Иванович сразу же взялся за пеленки. Вскоре он стал бегать за детским питанием в пункт и в магазинах выстаивал длинные очереди, добывая дефицитные в городе ползунки, распашонки и чепчики. Фаина Михайловна уходила ежедневно на работу, возвращалась поздно, устало пыхтя под тяжестью сумок, которые приносила из столовой, и заниматься с ребенком наотрез отказалась: сами родили, сами и растите. Константин стал часто задерживаться по вечерам, приходил домой не в духе, иногда пьяный — видимо, не получалось у него дело с переходом на желанную работу. Но все это мало трогало молодую мать и Павла Ивановича — они ничего не замечали вокруг, хлопоча возле беспомощного нового человечка.
Чуть свет поднимался Павел Иванович с постели, осторожно перебирался через объемистую свою Михайловну, быстренько натягивал штаны и выходил на цыпочках из комнаты. В кухне, достав из холодильника кефир, он разогревал его в чашке с теплой водой, наливал в бутылочку, натягивал на горлышко соску и все время чутко прислушивался: не раздастся ли знакомое кряхтенье, а затем тоненький вскрик и плач. И стоило лишь прозвучать в тишине этой музыке, как Павел Иванович быстренько входил в комнату к молодым, держа в руке бутылочку с соской.
— Леночка проснулась! Ух, Ле-еночка! — нежно тянул Павел Иванович, согнувшись над кроваткой.
— Черт! Вот и черта принесло, — сердито бормотал Константин, коли не спал, и отворачивался к стене.
— Дядя Паша, а мокрая, наверное, — улыбаясь и слабо зевая сквозь улыбку, говорила Людочка, сидя на постели и натягивая на себя халат.
— Ты лежи, лежи, лежи! — махал на нее рукой Павел Иванович. — Мы зна-аем! Мы прове-ерим! — И тут же лез щупать пеленки и, обнаружив сырость, бегом кидался на кухню за подгузничком и свежей пеленкой.
Семеня и пританцовывая на своих тонких ногах, он бегал вокруг детской кроватки, суетливо, но очень ловко перестилал пеленки, потом осторожно забирал у матери младенца и укладывал на сухое чистое ложе. После подкормки кефиром мать давала ребенку грудь, и Павел Иванович, не дыша от восторга, заглядывал из-за ее плеча: как открывается маленький ротик, ловя сосок, как потом бойко начинают работать тугие насосы-щечки. Сморщив лоб и высоко, домиком задрав брови над смеющимися глазами, Павел Иванович тонко похихикивал и приговаривал: