Мать и сын молчали, соображая, и не надо было им совещаться друг с другом. Они быстренько-быстренько считали: сто двадцать да плюс рублей семьдесят-восемьдесят, что он зарабатывает на овощной базе — это сколько же уйдет из дома? А Люда сможет от силы сто принести. Арифметика была простая.
— А мать с дитем пускай дома сидят, вот как я понимаю настоящее воспитание, — диктовал свои условия взбунтовавшийся Бочкин.
И условия эти, конечно, были приняты, и Людочка освободилась от своей холодной стройки. А Павел Иванович продолжал перебирать на базе картошку, отделяя гнилую от целой, работая аккордно, и по вечерам, вернувшись домой, схватывал на руки внучку и шел с нею гулять.
Была самая пора детишкам возиться в снегу, кататься по волжскому темному льду на коньках, и Павел Иванович, держа на одной руке Леночку, а в другой размахивая детской лопаткой, шел по скользкому проулку к набережной Волги. Иногда, на безопасном ровном месте, он припускал бегом, семеня тонкими ножками в новых хромовых сапогах. На ходу он то и дело приникал лицом к румяному личику ребенка и увлеченно бормотал:
— Вон гляди, Леночка, летит ворона! А вон еще две! Ворона мах-мах крылышками! А вон собака бежит через Волгу, наверное, Шарик. Ух какой он, Шарик, ух как бежит! Мы тебя догоним, Шарик, догоним с Леночкой, догоним!
МОЛНИЯ В ГОРОДЕ
Молодой индус, смуглый, тонкий в кости и затянутый в зеленую облегающую рубаху навыпуск, попал под дождь и вынужден был стать под карниз пустующего бульварного киоска. Люди поспешно пробегали через бульвар, сгибаясь под бичующим ливнем, прикрывая голову газетами, портфелями, сумками. Киоск находился в стороне от главной аллеи бульвара, и здесь же рядом был устроен щит для газеты «Вечерняя Москва». Кто-то надорвал приклеенную газету сверху вниз, и теперь отвисший газетный лоскут вздрагивал и шумел под градом крупных дождин, провисая все ниже и ниже. Сверкающие белые струи хлынули с кровли киоска, вытягиваясь в длинные водяные шнурочки перед лицом индуса. В его широко раскрытых печальных глазах блуждал бегущий отсвет низвергающейся воды.
Индус этот был поэтом, писал торжественные, изящные стихи, был влюблен и временно бежал от своей не очень удачной любви в самую глубину России. И так как голова его давно привычна была мыслить стихами, то ему пришло на ум, глядя на бегущих под дождем людей: В день примиренья с вечностью ты будешь нем и неподвижен, человек. Но, невзирая на такое предопределение, люди были суетливы и шумны под летним неожиданным ливнем, и бодрое веселье выражали их прыжки через образовавшиеся вмиг лужи.
Поэт же, неподвижно стоя под случайным прикрытием и мысля столь печально, ощущал сейчас особенную боль и неизмеримость своего одиночества. С каким-то потрясенным недоумением он вбирал большими темными глазами многообразное, сложное, стремительное движение мира, мгновенно преображенного внезапной грозой. Ближайшие к его лицу струи падали совершенно отвесно, словно нити бисерной занавеси, но сквозь эту хрустальную завесу видны были косые, подхваченные ветром дождевые нити над главной аллеей, а еще дальше, за изумрудным газоном, бурлила белая сумятица несомых вихрем водяных пылинок. За туманным их вихрением скрылись высокие дома, стоящие за оградою бульвара. Желтые ручьи вырывались на самую середину пешеходной дорожки, превращая ее в быстротечную речку.
Подошел и приютился рядом с индусом уже основательно промокший человек, огромного роста тучный старик с растрепанной бородой. Одет старик был более чем небрежно, с дервишеским безразличием к тому, что подумают о нем люди, привычные оценивать достоинство человека прежде всего по тому, как он одет. Достаточно выразительным было уже то, что на мягких обширных штанах его, подхваченных на толстом животе стареньким ремешком, не было ни одной пуговицы.
Старика этого заморский поэт давно уже приметил, часто гуляя по бульвару, расположенному неподалеку от гостиницы. Обычно бородатый старец часами просиживал на дальней от аллеи скамье, за площадкой для детских игр. Рядом с ним неизменно находилась смиренного вида старушка, столь же скромно одетая, как и он, маленькая и незначительная возле него — огромного, неподвижного и величественного. Сейчас этой старушки почему-то не было. Возможно, она спряталась от дождя в другом месте, подумал поэт. А возможно, ушла домой и готовит сейчас обед своему господину и повелителю…
Так думал поэт, искоса незаметно разглядывая соседа по укрытию. От мокрой одежды его исходил душный запах. Могучий, в рытвинах, сократовский нос старика был усеян мелкими капельками дождя. Взгляд его нелюдимых глаз уставился из-под седых косматых бровей в грозовое пространство, но не очень глубоко в него. На своего случайного соседа никакого внимания он не обращал, пребывая в своей, может быть, доброй, а может быть, и горькой отрешенности.