Тут она смущенно взглянула на меня, потупилась и тихо проговорила:
— Знаете, трудно было работать на стройке. У меня руки болели, носилки с раствором таскать тяжело… Я их роняла.
— Что вы, милая! — смутилась теперь уже я. — Не подумайте, ради бога, что я осуждаю вас! Сама-то я до пенсии много лет проработала в библиотеке для слепых, так что носилок с бетоном не таскала. Но знаете, чему я научилась на своей работе? Осторожности. И прежде чем составить себе мнение о другом человеке, я всегда пытаюсь вообразить себя на его месте. А еще я научилась читать пальцами и прочла таким-то образом, ощупью, не спеша, много хороших книг, и они меня тоже кое-чему научили.
— Но у вас нормальные глаза, зачем вам нужно было читать пальцами? — недоумевала Мара.
— Разумеется, у меня нормальные глаза, — отвечала я. — И я могла читать обычные книги. Но однажды мне стало стыдно, что я выдаю книги, которые для меня вроде бы и не книги — не могла я принимать эти толстые кирпичи за настоящие книги. Мне казалось, что я обманываю, что выдаю им вовсе не Чехова или, скажем, Достоевского. И вот тогда я решила научиться читать по-слепому. Далось это нелегко, но должна вам сказать, что я ни о чем не жалею. Я словно бы еще раз прочла все то, что читала раньше, и Чехов, например, которого я прочла кончиками пальцев, это уже несколько другой Чехов, по крайней мере для меня.
— А какой он? Другой Чехов?
— Он до невозможности грустный.
— Как интересно! Я бы тоже хотела так читать.
— Что ж, научу, — пообещала я, улыбаясь.
В эту минуту я взглянула на нее и залюбовалась ее лицом. Оно было прелестно. Под тонкой кожей угадывалась близкая алая кровь, которая так легко вспыхивает в минуту смущения или радости.
Мы стали часто встречаться в этом детском парке, подолгу гуляли вместе, заходили смотреть и кормили через решетку бурого медведя, печальную обезьяну и прочих бедных животных, которых держат в зооуголке парка. И вскоре мне стали известны многие стороны семейной жизни Мары.
Она пожаловалась, что муж при всей своей доброте оказался весьма пристрастным к деньгам человеком. Велел завести приходо-расходную тетрадь, куда надо было вписывать даже такие мелочи, как траты на кино или цветы. Этот счет за цветы особенно удручал Мару:
— Потому что я покупала цветы для него же, чтобы в доме было красиво, а он меня отругал, сказал, что может спокойно обойтись и без этого сена. Сена, понимаете? Как-то спрашиваю: «Почему мы никуда в гости не ходим? Неужели у тебя нет друзей?» А он мне отвечает: «Не понимаешь ты жизни. Будь довольна, мол, что нет друзей, с кем водку пить. Пойдем, — говорит, — если тебе скучно, в Бородинскую панораму». А мы в этой панораме были уже три раза, благо что недалеко от дома.
И единственное развлечение, жаловалась Мара, это кино.
— Правда, ездили смотреть Останкинскую башню, — грустно добавила она. — Далеко оттуда видно: всю Москву, до самого края. А люди и машины сверху кажутся маленькими, как букашки.
Мы с нею подходили к моей любимой поляне, где дремали, стоя поодаль друг от друга, два неподвижных пони, Пчелка и Малютка, мать и дочь, и видели через забор, как на спортивной площадке училища, поснимав ремни, мальчики-суворовцы с отрешенным усердием занимались гимнастикой, словно бы совсем позабыв о подружках, оставленных за железной оградой.
Настали ветреные и холодные дни ноября, то выпадал снег, то шел дождь, в парке деревья стояли черные, с мокрыми стволами, и сырые листья облепили все скамейки. Нога моя разболелась, я все реже могла выбираться в парк. Наши прогулки с Марой прекратились, и я надолго потеряла ее из виду.
И уже под Новый год, выходя из булочной, я столкнулась с нею, и Мара прошлась вместе со мною по улице. Забрала мою сумку с хлебом, взяла меня под руку. Весь вид ее говорил, что она была рада встрече. Румянец двумя нежными пятнами горел на ее лице, из-под лохматой меховой шапки падали на ворот пальто завитые желтые пряди ее чудных волос. Мне она показалась немного взрослее, чем раньше.
— Ну как у вас, Марочка? — весело спрашивала я (уж так мне было приятно смотреть на нее!). — Что нового?
— Скандалим понемногу, — улыбаясь, ответила она.
— Что такое?
— Хочу на какую-нибудь хорошую работу, а он не пускает.
— Почему?
— Ревнует! Представляете! На работе, мол, будут мужчины приставать.
— Ох ты господи, как глупо!
И Мара рассказала, что муж, понимая ее домашнюю скуку, согласился, чтобы она ходила на платные курсы кройки и шитья. И вот теперь по вечерам обязательно встречает ее на Таганке у дома, где находятся курсы.