— А как насчет расходов? Не пожалел? — шутливо напомнила я.
— Нет, что вы… — смутилась Мара. — И вообще мы по этому поводу с ним объяснились. Знаете, он рассказал мне, в чем дело. Во время войны мать его растила детей одна, а было их у нее пятеро, мой самый старший оказался. Ему-то и досталось больше всех. Они голодали страшно, по-настоящему, и он даже ходил в соседние деревни побираться, нищим был. И те куски хлеба, которые он когда-то собирал, он помнит до сих пор. Хочется, говорит, наконец-то пожить нормально, мол, на всю жизнь наголодался. И знаете, я очень хорошо его понимаю.
— Чего же тут не понимать… Очень рада, что вы так славно поговорили.
— И знаете, что он еще сделал…
Расщедрившись, купил цветной телевизор взамен старого, чтобы только не скучала дома краса жена. Стал ходить с нею на каток в Филевский парк, он, оказывается, прекрасно катается на коньках.
— В общем, живем помаленьку.
— Ну и слава богу! — порадовалась я.
— А работать я все равно пойду, — заявила Мара. — Он меня тут уж никак не переспорит. Будет по-моему!
Мы незаметно прошли весь путь до моего дома, и там, у подъезда, Мара расцеловала меня, пожелала всего-всего в новом году и ушла, торопясь по своим делам.
Новый год я встречала, как и всегда, без особых сложностей. Мне давно уже не нужна елка, которую надо ставить куда-нибудь в угол на ватный снег, увешивать пестрыми стекляшками, а потом выбрасывать на мусорную свалку. Не нужна мне и веселая компания знакомых, пьющих шампанское, среди которых я буду выглядеть старухой. Нет уж, я предпочитаю себя считать молодой и выпить, когда заиграют куранты, новогодний стакан кефира — на сон грядущий.
Но на этот раз, сидя в кресле перед включенным телевизором в ожидании поздравительной новогодней речи, я вдруг ощутила рядом с собою незримое присутствие юного существа, благоуханного и златоволосого, словно ангел, которое поцеловало меня накануне у подъезда (при этом одной рукою бережно прикасаясь к моему плечу, а в другой протягивая мне старую рыжую мою сумку).
Прошло немало времени после Нового года, к весне я попала в больницу. Совсем стала плоха, провалялась почти что два месяца, но к началу мая выписалась. И вот однажды, уже после больницы, чикиляла я кое-как по улице, в руке была сетка, в которой болталась бутылка кефиру, и тут меня догнала Мара. Была она в блестящем пальто из кожи, на голове большая примятая матерчатая кепка.
Стоял еще прохладный май, на тополях вдоль улицы почки лопнули, и ветви оперились рыже-зелеными блестящими листочками. Волосы Мары, сверкавшие на солнце, ее румянец и даже нелепая кепка так шли ко всей этой сладкой весенней мороке, а вот глаза у нее были совсем нехорошие. Они были угрюмы, эти глаза, чего я раньше никогда не примечала.
— Я попалась, кажется, и что мне делать, сама уж не знаю, — сообщила она, когда я стала расспрашивать, не стряслось ли с ней чего-нибудь. — Знаете, я беременна.
— Что за беда! — удивилась я. — Вы мужняя жена, как говорится, так что за беда! Будет дите, мальчик или девочка.
— Нет же, ни за что! — тихо проговорила она, и глаза ее метнулись ввысь, к вершинам тополей, и слезы навернулись на эти огромные синие глаза.
— Мара, милая, да расскажите мне толком, что случилось? — испугалась я.
— Это невозможно, — ответила она, — потому что я хочу уйти от него. Это примитивный человек, и жить с ним я больше не могу. Представьте себе, я как-то прожгла ему утюгом рубаху, на секунду зазевалась… так он после этого неделю со мной не разговаривал, словно я его оскорбила смертельно. А недавно я ему говорю: «Чего же ты хочешь? Чтобы я всю жизнь проторчала с тобою в этой клетке, куда ты меня запер, и караулила твое добро?» Так, знаете, что он ответил? «Пусть будет так. Но клетка-то с телевизором, да еще с цветным!» Вот и весь человек вам в этих словах, — закончила Мара. — И я хотела спросить… У меня ведь, кроме вас, здесь нет хороших знакомых. Вы не знаете какого-нибудь частного врача? Ведь срок-то уже большой, около трех месяцев, наверное.
— Не знаю я никакого такого врача, — ответила я. — Но вы этого не сделаете, Мара. Ведь вы любили мужа… Вы должны сберечь своего ребенка.
— Вы добрая, но вы зря… слишком хорошо обо мне думали, — тоскливо предположила Мара. — Я сначала сама себя долго уверяла, что вышла за него любя. Но всякой лжи есть предел. И вы… умная женщина, все понимаете… И понимали с самого начала.
— Нет, ничего я не понимала, — тихо возразила я. — Только мне кажется, что вы все-таки любили его.
— Ошибаетесь, — почти прошептала она, крепясь, чтобы не разрыдаться; затем она справилась, и голос ее окреп: — Дело не в том, что он хорош или плох как человек. Дело во мне, что я оказалась такая… и жизнь моя так началась, и ничего теперь не поправить… Что мне делать?! — тихо вскрикнула она. — Что? Да разве… да неужели такое называют любовью? Ведь я во сне… во сне то и дело его избиваю. То кулаками, то палкой.