Петр Лаврович начал жадно искать и читать всяческую литературу по парапсихологии, телепатии, статейки и лекции об экстрасенсах, ясновидящих, о филиппинской бескровной хирургии, проштудировал затрепанную машинописную книжицу американца Моуди «Жизнь после смерти». Однако облегчения ему не было — вот с этого времени Калиточкин и начал заметно стареть. А может быть, именно начало старения и привело его ко всяким неразрешимым философским проблемам — бог весть. Однако инфаркт пришел к нему точно по адресу и в надлежащий срок.
Это был свирепый, почти смертельный удар по сердцу, который бросил его на реанимационный стол, и он был с трудом возвращен к жизни — побывал, считай, в том самом положении полутрупа, о котором говорится в книге врача Моуди. Но, вплотную приблизившись к рубежу бренности, Петр Лаврович ни черного тоннеля не обнаружил, ни светящегося провожатого не встретил, а было ему видение совершенно неожиданное.
Та тихая Нина Александровна, его далекая свибловская любовь, вдруг возникла из белой стены и, по воздуху подплыв к нему, повисла над головами столпившихся вокруг него врачей. Была она в обычной домашней блузке, весьма пестрой, что резко и странно выделялось среди белой прозодежды медперсонала, и смотрела она на него с тоскующей нежностью, улыбаясь, по своему обыкновению, как бы сквозь близкие слезы. Затем она совершила нечто странное: подняла над головою лист бумаги, показывая ему поверх голов врачей, и, ухватив его тонкими пальцами, разорвала пополам, сложила половинки вместе и снова разорвала, а затем пустила над собою — и четвертушки листа взмыли, словно подхваченные ветром…
Тогда, всматриваясь в это предсмертное видение, Калиточкин как бы знал, что Нина Александровна разорвала и бросила в воздух письмо от него, где он подробно, убедительно и чистосердечно сообщал причины, по которым решил оставить ее. Но на самом же деле подобного письма Петр Лаврович никогда не писал, лишь подумывал это сделать, перестав ездить к ней… Проще было, конечно, прервать отношения безо всяких объяснений и оправданий, что он и сделал. А с течением времени и справился со своей неспокойной совестью.
Обо всем этом Петр Лаврович вспомнил и подумал уже впоследствии, во время выздоравливания — и вместе с грубым рубцом от инфаркта лег на его сердце и другой след, болезненно ощущаемый — непреходящее беспокойство о том, что видение Нины Александровны в смертельную минуту, не могло быть случайным. Ведь не жена, не дети, не кто-нибудь другой, а именно эта сероглазая женщина, давно забытая, пришла со своей нежностью и жалобой к нему на зыбком рубеже его жизни — изо всех людей на свете она одна…
С коротко стриженными поседевшими волосами, полноватый, но еще не отяжелевший, в строгих очках во французской оправе, Петр Лаврович продолжал по выздоровлении ходить на службу, однако в командировки ездил реже, а вскоре получил повышение — жизнь его после перенесенного инфаркта продолжалась вроде бы прежняя, и он тоже был прежний, но так только выглядело внешне. Главное в нем определилось, то, что втайне, невидимо для других составляло теперь сущность его духовности и стало править его помыслами, желаниями и всей обновленной жаждой жизни. Это главное переродило человека, хотя ни жена, ни близкие об этом не догадывались, и оно же привело его в конце концов ко мне.
От него я и узнал, что вскоре после больницы, как только стало возможным выходить из дому, он купил тюльпаны на рынке и отправился в Свиблово. Этот день и стал решающим для его духовной перестройки. Когда он позвонил в дверь знакомой квартиры и потом ждал, держа в трясущихся руках букет с алыми цветами, как будто кто-то шепнул ему в самое ухо: ее нет.
— Я, знаешь ли, даже оглянулся через плечо, настолько ясно мне послышалось: «Ее нет». Я нажал на звонок еще раз — и не успел отпустить кнопку, как дверь открылась, — рассказывал Петр Лаврович.
Стоя на пороге, бледный бритый парень в джинсах и тапочках на босу ногу сказал (а дословно: «Открывает парняга в джинсах, босиком, в домашних тапках… Бледный, какой-то, как будто совсем молоденький мальчишка, но бритый. Говорит мне…»):