— Такой нет здесь и не знаем. Мы по обмену сюда вселились, всего год живем… Нет, менялись мы не с ней, там другая фамилия была. Идите по соседям, поспрашивайте.
Калиточкин внял совету молодого человека и стал звонить в соседние квартиры. И вскоре узнал, что Нина Александровна очень давно, шесть лет назад, умерла от менингита. Год продолжалась их связь, шесть лет как умерла — зачем-то вычислял Петр Лаврович, стоя на знакомой лестничной площадке и слушая старуху-соседку в чалме, с огромным бюстом. («Смотрю я на эту старую красотку в чалме, в халате, вот с таким выменем, и думаю: а через сколько же лет после того нашего года умерла? Но никак высчитать не могу».)
— Дети… ребенок у нее был какой-нибудь? — осмелился спросить Калиточкин и замер, холодея в ожидании ответа.
— Нет, слава богу, никаких детей, — последовал таковой. — Была одна, и ушла одна, никаких долгов за собой не оставила.
— А письмо… не оставила у кого-нибудь? — пробормотал несчастный Петр Лаврович.
— Какое еще письмо? — удивилась женщина. — Да и кому она могла написать? Никого у нее не было, я же знаю… Впрочем, может быть, вам? — Она уничтожающе посмотрела на посетителя. — Ну, голубчик, в таком случае вы не очень-то спешили получить это письмо.
Дальнейшее я воспроизвожу с магнитофонной записи. Их я делаю иногда при беседах с пациентами. Магнитофоном в своей врачебной практике я пользуюсь в тех случаях, что представляются мне наиболее сложными и интересными. Калиточкин же, мой школьный товарищ, вызывает у меня особый интерес, ибо этот малый всегда был весьма заурядным, покладистым, незатейливым, как медный пятак, и от него-то я не ожидал никаких загадочных душевных мутаций… Но теперь я то и дело прослушиваю запись нашей беседы, особенно последнюю часть ее, и, право, не знаю, к каким выводам прийти.
— …Меня больше всего давит, мучает вот это самое… ну, то самое, что так странно высказала соседка в тюрбане. Что, мол, ушла, понимаешь, слово-то какое подобрала, — «ушла одна» и ничего, никаких следов после себя не оставила. Как же так может быть? Зачем тогда человеку жить на свете, если он, допустим, не великий писатель или полководец, а самый рядовой инженер или сантехник, скажем? Значит, никаких следов… (Пауза.) Уж лучше бы ребенок от меня был. Ах, насколько это лучше было бы, представляешь? Не согласен? А то ведь как дым — растаяла, и один прозрачный воздух остался на ее месте. Я, знаешь, думать об этом не могу спокойно. Ведь она, скажу тебе, была женщина чудесная, прелести необыкновенной. Глазки серые, ласковые, замечательной красоты губы, очень, очень стройная, понимаешь, и женственная, сильная, хотя и небольшая — любила туристические походы во всякое время года. Но главное — характер, душа, вот что было у нее просто удивительно по нашим временам. Настоящая тургеневская женщина, скажу тебе! А то, что она так легко со мной сошлась и без единого слова уступила — ведь, наверное, оттого, что любила, может же быть такое? Это меня… меня-то полюбить… Не могу поверить, друг! (Пауза продолжительная.) Насчет моей жены и семьи переживала и страдала больше меня. Я ей запрещал говорить про это, но она, словно невменяемая, снова и снова возвращалась к опасной теме, и меня это очень злило. А однажды мне сказала, помню: знаешь, говорит, почему я все же пошла на такой шаг? Мол, потому, что был в моей жизни случай… В одной компании к ней стал приставать некий тип, красавчик, которого среди приятелей прозвали Суперменом. Там же, в компании этой, была и жена красавчика, так Супермен позволял свои ухаживания прямо при ней, говорил всякие комплименты и лез целоваться. Моя Нина Александровна, разумеется, дала ему отпор. Так он, уже на другой вечеринке, принялся ласкать на кухне какую-то девицу в открытом платье, с голой спиною. И опять же это все при жене, которая никаким образом на все подобное не реагировала. После этого случая, говорила моя Нина, она стала по-другому относиться к семейным парам. Мол, если есть на свете подобные семьи и если так спокойно ведет себя жена, то она выглядит не менее гадкой, чем муж, и никакого, мол, сочувствия к себе вызывать не может. «Я же, — говорит, — не потерпела и сотой доли подобного унижения и с мужем разошлась, когда он в первый раз попробовал изменить мне. Наверное, — говорила она, — есть в некоторых семьях что-то такое ужасное, что не стоит боготворить семью только лишь потому, что это семья. И не стоит мне чувствовать себя виноватой только потому, что я живу одна и сама-то потеряла свою семью». В чем тут логика, ты скажешь? Надо было ее знать, и тогда все было бы тебе ясно. Ее слова — не жалкое оправдание, нет. Она по-своему хотела подойти к тому, что является тайным противоречием любой семейной пары… Она не раз мне говорила, лепетала, что если мне с нею хорошо, то, мол, и все в порядке, а что касается ее лично, то она ничего не хочет для себя, потому что желает остаться свободной. Это значило — я ничуть не должен беспокоиться о том, чтобы как-нибудь оформить, что ли, наши отношения, разводиться и жениться на ней, Нине, и так далее. А я, признаться, ничуть об этом и не беспокоился — я и подумать тогда не мог о разводе.