И вот она у него в общежитии. В комнате неуютно, вкривь-вкось валяются на койках полосатые матрацы, одна кровать заправлена, видать, Сашина. Горьковато пахнет нечистым мужским жильем, по стенам висят картины, все плохие, как ей кажется. Саша с чайником в руке ушел из комнаты, а Мария Игнатьевна, сняв бушлат, прошлась вдоль стен, заглянула в углы и за шкаф. Всюду пыль, под кроватями окурки, бумажки; в большом шкафу висят лишь старенькое Сашино пальто и беретик, больше ничего. Занавесок на окнах нет — одни оборванные шнурочки на гвоздях. За окном падает реденький снег, видно голое дерево, да угол дома, да лохматую серую собачку, замершую, как на картинке. Собачка постояла, оглядываясь назад, приподняв ухо, потом убежала за угол дома.
Вернулся Саша с чайником, с чистыми простынями, одеялом и полотенцем.
— Комендант дал, — сообщил он.
Чай пили с ватрушками, что привезла мать. Оба вспотели, Мария Игнатьевна отложила в сторону шаль, которою была укутана по груди крест-накрест. Лицо у Саши раскраснелось, он сидел, раскинув локти на столе, низко склонившись над стаканом. Он был широк в плечах, казался, сидящий, большим, хотя ростом и не вышел. На груди его под расстегнутой на две пуговички рубахой по-мужски курчавились темные волосы. Мария Игнатьевна порадовалась, что сын у нее, сирота, вырос все же здоровым и сильным. Склонив голову к плечу, Саша нарезал сверкающим ножичком розовое сало.
— Ну как дом? — спросил Саша. — Еще не развалился?
— Да если бы подвести, на каменный фундамент поставить, — сказала Мария Игнатьевна, вздохнув. — А то гниет понизу. Гляди, скоро и развалится. Хотела я продать, а самой на станцию перебраться, да кто купит?
— Ты, мама, не продавай, — сказал Саша. — Вот летом приеду и подремонтирую.
— Ладно, — согласилась мать. — Приезжай, посмотришь.
— А Шарик живой еще?
— Шарика нету уже, завела другого. Расстреляли Шарика, Болдов сосед и расстрелял под Новый год, — рассказывала Мария Игнатьевна. — Подрался где-то, его за это место и хватили, — она притронулась к верхней губе. — Ну и не заживает все, не жрет, загноился, лежит только и трясется. Я и попросила Болдова-то, а сама на базар поехала.
— Жалко, — вздохнул Саша.
— А то не жалко. Столько лет продержала. Злющий был, никого не подпускал. А этот новый и не лает.
— Как назвала-то?
— А Пиратом.
Пока пили чай, разговаривали, подступил ранний зимний вечер. Саша растопил печку, и теперь в ней трещало и стреляло. Постучавшись, вошел комендант. Он поздоровался с Марией Игнатьевной, у Саши спросил:
— Купцов, вам не нужны еще одеяла? Ночью ведь, знаете, не очень-то тепло у нас…
— Не надо, — ответил Саша и улыбнулся. Он спал под тремя одеялами, снятыми с других кроватей. — Тут хватит.
— Смотрите. А то я ухожу сейчас, — сказал комендант. Стоя у двери, он докурил папиросу, бросил ее в поддувало печи и вышел.
— Хороший очень человек, — сказала Мария Игнатьевна.
— Хороший, — подтвердил Саша. — Вот до него был сволочь. Прогнали…
Он отложил на стул постель для матери, а сам с книгой улегся на кровать. Мария Игнатьевна осталась посидеть за столом, положив локти на обшарпанную столешницу, прикрыв руками рот. Так, бывало, она сидела зимними вечерами в своем доме.
Она покачнулась, вздрогнула, услышала шелест бумаги — сын лежал с книгой в руке, затылком к ней. Она смущенно улыбнулась — надо же, задремала. Но через минуту опять незаметно погрузилась в дрему и опять покачнулась. И тут ей пришло в голову, что надо бы Саше купить новое пальто и ботинки. Вот завтра и купит. Подремав еще немного, она решила спать, сняла кофту, сняла чулки, легла в постель и сразу же уснула.
Утром она разбудила сына — он разоспался, готов был, кажется, спать до полудня. Поднявшись рано, она успела уже вымыть пол в комнате, нашла под кроватью кастрюлю без ручки, вылила из нее подозрительную черную воду, вычистила; в кухне отыскала сковороду и на газовой плите сготовила немудреный завтрак — поджарила на сале картошку, которую сама и привезла в мешке. Позавтракав, они собрались и вышли на улицу.
Февральское чистое солнце слепило, идти приходилось почти с закрытыми глазами. Саша шел впереди, вздернув плечи, пряча уши в поднятый куцый воротник осеннего пальто, сунув кулаки в карманы. Мать сзади топала тяжелыми ботинками, напряженно глядя перед собой на скользкую дорогу. Саше было грустно, что мать так нелепо выглядит: высокая, огрубевшая, ноги в дешевых бурых чулках худы и прямы как жерди. Солдатский бушлат, который привез он из армии, был с заплатками на локтях, с нашитыми черными пуговицами, а на плечах сохранились латунные пуговички для погон. И Саше смутно вспоминалось, что ведь когда-то мать завивала волосы.