Толкнув створку окна — душный нагретый воздух так и рванулся видимыми струями навстречу холодному, уличному, — комендант общежития смотрел сверху на Купцовых, идущих, очевидно, в сторону метро. Вчера комендант ходил в ресторан при гостинице, пил один, и теперь ему было с похмелья нехорошо. Из окна был виден жемчужный заснеженный парк за оградой из железных копий; вдоль ограды бежала лохматая серая собачка, за нею шла полная женщина в черной шубе, укутанная в платок. Существовала между ними — собачкой и ее хозяйкой — какая-то незримая добрая связь, и это хорошо было заметно издали, со стороны. Собачка остановилась и, оглядываясь, с веселым видом поджидала женщину.
И думал комендант, что прав, возможно, один его старый одесский друг, что жизнь — это иллюзия (думал, глядя на какую-то высокую кирпичную трубу, из которой выдавливался, раскручивался дым, белый и ослепительно чистый на синеве неба, и черная ворона летела рядом с клубами дыма — летела невесть куда, одна, будто вонзаясь клювом в яркую синь), ибо пройдет, как секунда, долгая жизнь человека и забудется он потом навеки. Вот и вся правда. Глупой вороне невдомек, что за синевой, по которой она столь бодро скользит, продолжается бесконечное черное небо со звездами.
А еще была та правда, что, имея за плечами полсотни с лишним лет, не начинают обучаться живописи. Все, что он может сделать, — это лишь измазать красками кусок холста. А то невыразимое, намекающее на себя, как будто сон, перелившийся в эту явь, — ускользает, когда хочешь пристальнее рассмотреть… И так было всю его жизнь — красота всегда присутствовала, но где-то в стороне, за многолюдьем и энергичной деятельностью его служебного бытия. Стоило ему ехать сюда, чтобы понять это! И он, видимо, кругом не прав, а права его дочь, написавшая в письме: «Я по тебе так соскучилась, папа! Приезжай скорее домой…»
Стоя у окна в одной тельняшке, куря папиросу, он растерянно улыбался, воображая, как с чемоданом и аккуратно увязанным свертком с картинами он пойдет к поезду, на котором ему ехать назад в Одессу… Почти год он мучил жену и дочь, мучился сам. Пожалуй, хватит. Можно, конечно, и не сдаваться, но, кажется, тоска по дочери в нем сильнее, чем желание овладеть академическим рисунком и усвоить пластическую анатомию. Бросив окурок через подоконник, комендант закрыл створку окна.
Февральский гулкий день, настолько пересыщенный светом, что он, казалось, затвердел как стекло над крышами, — день еще только раздвигал свое небо, когда Купцовы вышли из метро на площадь. Кипели белыми искрами сугробы, наваленные с краю площади, ярко пестрели пятна стен и рекламных щитов на домах. Город был окутан особым шумом оттепели — жужжанием автомобильных шин по мокрому асфальту. Юркие южные люди продавали мимозу, разложив охапки ветвей с болезненно желтыми шариками цветов прямо на разостланную на грязный асфальт дерюжину.
— Мимозы, мимозы, мимозы! — кричала молодайка с черными бойкими глазами, суя прохожим под нос две-три веточки.
Саша сделал вид, что хочет выхватить цветы, молодайка отдернула руку и рассмеялась.
— У, чертик в беретике! — весело обругала она Сашу.
— Гляди-ка, они опять тут! — удивилась Мария Игнатьевна. Лет пять назад она приезжала в Москву и тогда тоже видела крикливых людей с мимозами.
— Они тут каждую весну торчат, — сказал Саша, шагая возле матери. — Грачи прилетели… так это называется.
Мать шла, растерянно улыбаясь. Она не понимала, как можно жить среди этакой толчеи, где люди трутся друг о друга, и болит голова оттого, что замечаешь такое множество незнакомых людей. Они так и лезут на тебя, кипят вокруг… Когда входили в метро, она, становясь на эскалатор, чуть не упала. А на переходе у нее развязался шнурок на ботинке, и Саша увел ее куда-то в сторону, к широкой тяжелой скамье. И вот на этой скамье, усадив рядом Сашу и взяв его под руку, Мария Игнатьевна открыла ему про свои две тысячи шестьсот рублей сбережений, показала сберегательную книжку… В адском грохоте подкатывали, останавливались, будто впопыхах, и укатывали дальше голубые поезда с людьми, а Саша сидел и молчал. И Марии Игнатьевне стало страшно: вот встанет человек с таким лицом и уйдет, исчезнет в толпе, и тогда его не жди обратно. Но вдруг Саша рассмеялся и легонько хлопнул мать по плечу. Он вспоминал, сколько пришлось ему перестрадать без денег, искать случайный заработок, когда был, оказывается, таким богачом. Для чего она копила, спросил он. Она не отвечала. И тогда он опять легонько хлопнул ее по плечу и сказал: «Ну ладно. Хорошо. Пойдем теперь и купим тебе пальто».