Весною Дуся родила мальчика, никуда не выходя из избы, — повитухою ей была родная мать. Вскоре Настя с малой дочерью уехала из деревни. К своим именинам, ильину дню, Вахмистров открыто перешел жить в дом Бахома. Охотник к этому времени уже давно сложил голову. Похоронка, которую в деревне называли «умёршей», сообщала о его гибели где-то возле деревни Загрязи. Старуха, лучшая плакальщица в округе, стольких проводившая на тот свет под свои тягучие плачи, попричитала лишь над клочком бумаги.
К окончанию войны Охотница родила еще одного мальчика. Он был назван Ваней, но с первого же дня получил от отца прозвище Победа, которое осталось за ним навсегда — его в доме и на улице иначе не называли. И хотя он родился в преддверии долгого мирного времени, ему не суждено было изведать отцовских ласк. За то, что самовольно раздал часть хлеба — гарнцевый сбор с колхозной мельницы — вдовьим семьям, Илья в Михайлов день был взят под стражу и вскоре осужден на долгий срок. Он считал, что после войны фронтовикам настала полная власть — делай что хочешь по собственным понятиям справедливости, за что и поплатился. Его увезли, и он сгинул без единой весточки. Охотница с матерью снова остались в доме без мужика, с двумя погодками, которых в деревне тоже называли Вахмистрятами.
Мать умирала в сорок седьмом году, лежа под шубой на лавке, в переднем углу, где были иконы. Прямая и неподвижная, словно колода, она уже много дней не ела, торопя смерть, и тихим шепотом корила бога, который не спешил забрать ее. Дочь молча слушала, но однажды с плачем подошла к лавке и крикнула, нагнувшись к старухе:
— Чего ты надумала, мать, есть ли у тебя совесть? Голодаем ведь, работать надо идти на льнофабрику или лес рубить, там хоть пайки дают, а куда я ребят дену?
— Не мешай, — прошелестела старуха, едва шевельнув беззубым ртом. — Не мешай… Маленько осталось, я знаю. Наладь свечку-то, Дуся… ради бога.
— Не за себя ору, за ребят! Как мы одни останемся, что делать будем? — плакала дочь.
— Господь знает, — отвечала мать, затем, уже все перепутав перед смертью, сказала нечто несуразное: — Когда Софрон Охремыч придет, вели ему, дочка, чтобы гвоздей поболе набил в гроб… Там ниче не будет.
Вместе с тремя старушками свезла она мать на кладбище; та из старух, которая считалась «монашкой», почитала что-то церковное у могилы — и разошлись. Охотница тащила домой сани, на которых когда-то возила кабана, а сегодня гроб с матерью. И, переходя через заснеженное поле, белое и равнодушное, она увидела возле купы деревьев, образующих знакомый колок, небольшое темное пятнышко. Волк! И подивилась про себя Охотница такой несуразности: что шапка волчиная на ней, а сам зверь вроде бы стоит все еще там, где стоял когда-то. Словно никуда время не сдвинулось, а она сама только что отпугнула дикого зверя, и мать не похоронена, и дети ее бродят еще в цветах среди пчел и шмелей, весело дудя губами, и убитый Бахомом кабан лежит сзади на санях — она обернулась и словно бы увидела его истерзанную до красного мяса, пустобрюхую тушу, громадную голову с закрытыми глазами, с торчащими клыками, со снеговой нашлепкою на пятачке. Грозная щетина у кабана была забита снегом… тем же белым снегом.
Придя домой, Охотница достала из чулана отцовское ружье, шомпол из красного дерева, тяжелый ящик, набитый мешочками со свинцовой дробью, с «жаканами», довоенным порохом в пачках, тщательно завернутых в промасленную бумагу. И пока орали голодные дети, она, не обращая на них внимания, чистила ружье, набивала патроны и подгоняла по себе патронташ.
Первым зверем, попавшимся ей навстречу, оказался заяц, который помчался через поляну, вихляя на бегу и оглядываясь то одним глазом, то другим. Она выстрелила не целясь, заяц кувыркнулся в снег, сея вокруг горошины крови. Охотница схватила его за уши и тут же повернула назад, к дому.
С того дня и повелось, что она сразу же уходила из леса с первой добычей, какая попадется: ее дело сводилось вроде бы к тому, чтобы прийти в какой-нибудь лесной угол, где ее ждала добыча, выстрелить в нее, забрать и торопливо отправиться назад к детям, оставленным без присмотра. Успех столь налаженного дела зависел единственно от меткости стрельбы, чтобы не случилось подранков, за которыми надобно гоняться по лесу. Стреляла же она без промаха на всем расстоянии, на которое било старое одноствольное ружье. Когда-то, еще учась стрелять по приколотым на ветки бумажкам, она удивляла отца тем, что стреляла быстро, навскидку и всегда попадала. Подняв ружье, она на миг как бы сама становилась этим ружьем, направленным вперед так, чтобы заряд попал в цель. Тетерева, глухари, зайцы, еноты и белки, кабаны, рябчики и дикие утки падали на землю уже мертвыми — никогда Охотнице не приходилось добивать их. Не брезговала она и ондатровым мясом, и цаплями, и журавлями, не варила детям лишь лисье мясо да не трогала громадных черных воронов, пожирателей падали.