Она его привадила с того дня, когда позвала посмотреть семейные фотографии отца и матери и выбрать что-нибудь из них для увеличения. Он пришел и выбрал, а потом она его кормила обедом и смотрела, как он жадно ест, согнувшись над миской со щами, благодарно кося глаза на нее. В том, как моталась его белокурая голова на длинной шее, и во взгляде беспокойных глаз, и в торопливых движениях рук отражалась озабоченность человека, зависимого от удач своей собачьей работы — бегать по чужим дворам в поисках случайной добычи. Дуся пожалела про себя этого неприкаянного парня, который неизвестно где еще поест и в каком углу приткнется на ночь. А он, словно бы мгновенно прочитав в чужой душе, заговорил о том, что ему-де еще не удалось ни с кем договориться насчет постоя. Дня три надо бы побыть здесь, походить по окрестным деревням… Она подумала и ответила, что он может спать на вышке, где сено, а укрываться тулупом — время еще не холодное.
Он побыл и уехал, а спустя несколько месяцев к концу зимы появился вновь с двумя большими чемоданами. Обосновался у Охотницы как у старой знакомой, вручил ей увеличенные портреты, на которых с трудом узнавались искаженные, с вытаращенными глазами, но гладко зализанные и нарумяненные жидкой клюквой лица матери ее и отца. Такими же неузнаваемыми клюквенными портретами снабдил агент всю округу, собрал дань и через неделю исчез навсегда, оставив после себя память во многих избах.
Охотнице, кроме такой же памятки, остался бледный сынок по прозвищу Шляпа. Никому Охотница не поведала, как его будущий отец признавался ей в любви, просился остаться навсегда с нею в деревне, брал со всеми детьми, но она отказала. Перед разлукой он плакал, вставал на колени, хватал ее за руки и все такое прочее, но она со смехом оттолкнула его. Представить себя живущей в паре с этим белобрысым, каким-то пуганым, по утрам с трудом продирающим глаза и ничего не умеющим делать парнем она никак не могла. Он был для нее как те фарфоровые диковинки — слоны и барышни, что стоят на буфетах в иных домах, или как те увеличенные портреты, которыми он сам занимался: немного странные, совершенно бесполезные для жизни вещи, однако имеющие смутную прелесть для души. Она бы осторожно вытирала пыль с этих слоников и щеголих с белыми лицами, берегла бы их, как много лет берегла портреты родителей в картонных рамочках, не повесив, как другие, на стенку, а спрятав их, обернутых в газетные листы, на дно старого сундука. И случайный сынок от этого человека, такой же белоголовый, с пугливыми глазами, был для нее как хрупкая игрушка, которую непонятно почему хочется сберечь пуще всякого добра.
Он писал Охотнице вначале часто, а потом все реже, и, когда мальчику исполнилось уже года четыре, прислал последнее письмо… Из прежних писем она знала, что Кузьма, как звали агента, женился и от законной жены у него тоже мальчик, что свою работу давно бросил и работает крановщиком. Затем пришло то самое последнее письмо, в котором он сообщал, что пишет из больницы, что башенный кран упал, а ему в аварии переломало ноги, ребра и позвоночник, и теперь он лежит весь в гипсе, без всякой надежды когда-нибудь владеть ногами. Больше писем не было, и, выждав полгода, Охотница решила съездить в Москву и найти Кузьму.
Была очень холодная зима, поэтому Охотница не взяла с собою ребенка, не зная еще, как встретит жена Кузьмы. А показать отцу сына ей очень хотелось: до чего же один человек может быть похож на другого, хотя родится от случайной матери! Искалеченный и несчастный Кузьма, может быть, очень обрадовался бы, увидев такое сходство в неведомом сыне. Вместо него она взяла небольшую фотокарточку, где трехлетний Шляпа, Ваня Победа и двойняшки были сняты у завалинки дома. Захватила она с собой и полмешка замороженных зайцев, деревенского масла и немного картошки. Оставив дом и малышей на присмотр старших, Вахмистрят, она субботним утром отправилась пешком до Тумы — верст двадцать пять топать до железной дороги… По пути она глубоко задумывалась: что же ей сказать при встрече жене Кузьмы, как объяснить ей, что нет никакой вины в том, что встретилась с Кузьмой намного раньше, что родила от него и что теперь приехала единственно для того, чтобы повидать человека, может быть, в последний раз.
Вот рассказать ей, думала Охотница, как я помирилась с Настей… Приезжала та недавно к своей матери, встретились нечаянно у колодца, так Настя ведь не отвернулась, а подошла и первая поздоровалась. У нее другой муж, детей двое от него… Илью забыла, простила и не ждет его. А я жду, хотя знаю, что никогда не дождусь. Такова моя судьба, видно: подбирать за другими всех покалеченных, никому не нужных, забытых… И тут же несмело подумала: а если жена Кузьмы не захочет калеку и решит отказаться от него, то можно забрать его в деревню… Но об этом она, шагая с перекинутыми через плечо сумами, думала с большой опаской, с оглядкою по сторонам, словно кто-нибудь мог заинтересоваться и подслушать ее мысли на этой зимней дороге. И почти не смела думать, а что она скажет самому Кузьме, который никогда больше не сможет ходить, стал тем несчастным существом, которое она ясно увидела в нем еще много лет назад своими пронзительными лесными глазами… И он из-за нее, может быть, полез на этот высокий башенный кран: ведь высмеяла его, что рабочего ремесла он не знает, а занимается ерундой.