И под вечер ехала куда-то по Москве, путаясь на переходах метро, заглядывая в бумажку и немо шевеля губами, читала трудные названия каких-то станций. Наконец вышла где надо и влезла в переполненный автобус, а там ее чуть не свалили с ног. Долго ехала до конечной остановки и уже в невнятной мгле прибыла на огромное кладбище. Народ у входа еще был, какие-то добрые люди старательно объяснили ей, по какой дорожке идти, чтобы попасть в лесок, где находится участок номер тридцать четыре «А». Однако сбилась с пути и на таковой участок не попала, а может, и попадала, да только не смогла разобраться — их столько было на этом огромном московском погосте: чахлых березовых лесков, полянок, сплошь покрытых могильными камнями. Свет фонарей давно кончился, и по снегам был разлит лунный полумрак месяца, невысоко воспрянувшего над кладбищем. И где-то среди несчетных плит, торчащих стоймя над черными своими тенями, находилась такая же, как и другие, каменная могилка Кузьмы… Которого уже не было — умер, хотя и был на целых три года моложе ее… Охотница брела, спотыкаясь, по городищу мертвых, уже понимая, что никакими силами ей не отыскать последнего прибежища несчастного Кузьмы.
Неровно отрезанный месяц вставал на пути то слева, то справа, на безлюдье кладбища некому было слова молвить, и в душе у Охотницы накипало что-то страшное, тяжкое и неудержимое. Она сошла в сторону с дорожки и, бросив на снег пустые сумы, припала головой к первой попавшейся могиле. В ней лежал какой-то Гусев Н. Ф., но Охотница на это не обратила внимания и закричала, обращаясь к затерянному среди мертвых Кузьме:
— Ой да ты сударь мой, сударь ненаглядный! Ой да че наскучился жить-поживать с хозяйкой своей! Да на кого ты оставил Саньку свово — ему свет сиротить, слезы сироте лить, куском чужим попрекаться! Че намучился, наскучился, ушел ты в отход, сударь мой, да без топора и без пилки лучковой! Да с того отхода никто назад не ворочается, деньги в платке домой не принесет, подарочком не отсылается! А спокинул ты всех, оставил, лучшу кралю себе нашел — тесину гробову, лучших детушек — ангелов Христовых…
Затем приподняла со снега голову и пробормотала, вспомнив другого — своего — сына от Кузьмы:
— Не здесь лежит твой тятька. А где лежит, не знаю.
Вспомнила и черноглазых близнецов, Светочку и Мишку, и виновато призналась, глядя в те черные их глазенки:
— И ваш не здесь лежит. Обещано было письмо написать — не написал. Не надо было, наверное, его отпускать… Сказать: Михаил Григорьич, мол, не уезжай, сделай милость… В ноги повалиться… А я отпустила: не нужна, мол, так и не надо. А он, видать, умирать поехал.
По порядку вспомнила затем двух Вахмистрят:
— А ваш тятька где? Жив ли, помер? Ведь давно других повыпустили, а об нем ни весточки, ни «умершей» нет…
Шла ватага припозднившихся рабочих, закончив очередной урок для завтрашних похорон, наткнулась на скорбную лежку Охотницы. Подвыпившие шумные мужики с лопатами и ломами на плечах прошли мимо, лишь один из них, низенький и длиннорукий, словно горбун, в расхристанном полушубке и в развязанной шапке, чьи уши торчали как у собаки, остановился рядом в пьяном удивлении:
— Женщина?! Ты чего здесь находишься? Который час, знаешь?
И, не получив никакого ответа, он слегка обиделся.
— Эй, Гусева! — позвал он строгим голосом, прочитав на могильной плите фамилию похороненного. — Кончай панихиду! Ехай домой, а то скоро последний автобус пойдет. Слышишь, Гусева!
— Я тебе не Гусева, — поднявшись с земли во весь свой рост, отвечала Охотница. — Дьяволы, дармоеды бессовестные! Дайте хоть поплакать человеку.
— Ну давай плачь, — рассмеявшись, согласился могильщик, высморкнулся в сторону и отправился догонять товарищей.
Неизвестно, когда выбралась Дуся к воротам кладбища, где было совершенно безлюдно. На автобусной остановке шелестели брошенные на затоптанный снег бумажки, гонимые ветром. Громадная и загадочная ночь, тускло отсвечивающая в далях городского неба желтушным заревом, простиралась перед нею, и Дуся покорно стала возле скамейки, решив дожидаться первого утреннего автобуса, если ночные уже не придут. На душе стало спокойно и пусто после выплаканного горя, и больше не жаль было женщине, что жизнь получилась такая, какая у нее вышла. Рядом со столь огромным количеством могил нечего было страшиться и самой смерти, которая когда-нибудь все равно всех заберет — и ее, и детей, и всех тех, которые хоронят и затем ходят сюда навещать своих покойников.
Охотница равнодушно прислушивалась к железному скрипу, шорохам и треску мороза, который свирепствовал кругом вне того крошечного тепла, что хранилось под ее одеждой. Тепло могло вовсе выветриться к утру, и тогда ледяная оболочка закутает ее тело, но Охотнице наплевать было, что именно так может закончиться ее жизнь. Она не верила в бога, как верила ее покойная мать, но, если бы сейчас он появился перед нею, Охотница сказала бы ему: чего ты нас заставляешь работать, детей рожать, мучиться и умирать? Делай это сам, а нам этого не надо. Но вместо бога к ней подъехала легковая машина, появившись из безвестных ночных аллей. Машина остановилась точно перед нею, открылась дверца, и наружу выглянул очкастый немолодой человек.