Однажды он вполне справедливо заметил мое бесхозяйственное отношение к разного рода древесному хламу, разбросанному у меня по углам двора — изо всей этой шоболы, как он говорил, можно напилить немало дров. Я внял замечанию, и мы с ним, договорившись, принялись за работу. Отдыхая, старик немногословно и сухо рассказывал о своей фронтовой судьбе, и этот рассказ был для меня весьма поучительным.
Родионыч отнюдь не полагал, что война является местом проявления подвига и героизма человека, как считали почти все летописцы войн, начиная от великого Гомера. Старый плотник расценивал войну как дурнейшее дело, чуму рода человеческого, от которой ничего хорошего не жди. Простые солдаты вроде него так и относились к ней, и, значит, все их разумные усилия должны были сводиться к тому, чтобы уцелеть, выжить в этой чуме, перемочь и одолеть ее. А одолеть, как и все на свете, простой человек может одним: умелым трудом. И об этом труде выживания, об искусстве усмирять и отгонять смерть только и вспоминал бывший солдат, прошедший всю войну, по его словам, «от» и «до».
— Артналет был ужасный, не высунешься, а он приказывает: идите, мол, налаживайте связь, провод перебило где-то, — рассказывал старик, осуждающе покачивая головою: речь шла о каком-то неразумном командире. — Я было ему: вот маленько перестанет, так и пойдем. А он: выполняйте приказ, мол, а то за невыполнение приказа на месте в расход. Ну что ты будешь делать? Пошли мы с одним, Ивановым. Я говорю: «Неуж из-за дуролома этого погибать? Айда в другой блиндаж, Иванов». Заскочили мы в соседний блиндаж, отсиделись, пока затихло маленько, а потом и наладили эту связь…
Значит, Родионыч понимал войну как стихийное бедствие, которое надо усмирить, если имеется на то возможность, и от которого можно погибнуть, охнув предсмертно и раскинув руки по земле.
Летом вся изба его и полутемная «вышка» были забиты детворою самого разного возраста: дочери и сын подкидывали старикам своих отпрысков, и Надежда, кругленькая, маленькая, мятая, как гриб-строчок, возилась у печки, колыхаясь от слабости, готовила еду на всю шумную ораву. Старик на внучат ворчал и покрикивал, бабка порою вопила на них грозным хрипатым голосом, но видно было по детям, подвижным и бойким, что живут они у стариков в добре и знают их бесконечную к себе любовь.
Не ради ли этой любви должен был выжить Родионыч на войне, где молотила смерть?.. Вот он идет по улице, выпятив обросший седой щетиною подбородок, шевеля беззубым ртом, красный нос торчит из-под кепки, руки сложены на спине, в руке кусок хлеба. Весь его вид выражает высшей степени серьезность и недоступность. Время вечернее, стадо пригнали, надо заманить овец во двор. Другие бабы и старухи бегают за скотиной, зовут их ласковыми голосами: «Маня-маня-маня!.. Катя-катя-катя!.. Ягнаш-ягнаш!» А Надежда, супруга Родионыча, не может этого из-за своих больных ног и головокружения. И вот в общую симфонию вечера врывается сиплый, рыкающий зов старика: «Боря-боря-борь-борь!..» И звуки эти, надо заметить, весьма напоминают хриплый бараний рев…
Однажды я заметил на проулке за сараями соседей знакомую женщину, служащую из совхозной конторы, — на женщине, как говорится, лица не было, стояла она, неспокойно переминаясь, часто оглядываясь по сторонам. А вскоре я заметил, как идет по улице тетка Надежда — с тазом у бока, на голове накручены мокрые волосы — их у старухи на диво много, они у нее вьющиеся, пышные, молодые… Бабка шла из бани: в халатике, в валенках. Вошла в избу.
И вдруг я услышал страшный, неслыханный Надежкин крик. Забежал к соседям в избу и увидел, как держит старуху, крепко прижимая к себе, кузнец дядя Егор, ее родственник, а она бьется в его руках и кричит с искаженным, безумным лицом:
— Ой, да как же это я жить буду! Ой, да уж я умру лучше!
— Не надо, не ори так-то, — ласково уговаривал ее заплаканный кузнец, поглаживая ее по плечу. — Не надо, миленькая, теперь уж ничем не поможешь…
Великая беда обрушилась на дом соседей. Их старшая дочь, миловидная цветущая женщина, погибла на дороге возле Тумы. Она спешила к родителям, на развилке дорог поджидала попутную машину, и тут ее сбил грузовик…
В тот день я по каким-то делам должен был уехать в Москву. Далеко за полдень на случайной машине я ехал к Туме, и вот на разбитой дороге где-то уже за Малаховом увидел я стоявший у обочины грузовик; дверца кабины была раскрыта, и в ней сидел Родионыч, придерживая какой-то картонный ящик на коленях. Я попросил водителя притормозить, вышел из машины и направился к старику. Он, видимо, уже съездил в Туму и теперь возвращался назад. Став на подножку грузовика, я неловко обнял Родионыча, и он как-то по-детски послушно, беспомощно ткнулся головою мне в плечо и затрясся в беззвучном плаче.