Это селезень, очевидно, единственно уцелевший из того выводка белых уток, которых несколько лет назад завезли в деревню. Остальных уже нет — век утиный короток.
Мои же старики соседи живы еще, слава богу. Утром Родионыч прошел мимо моих окон, неся пустую корзинку на сгибе руки. Вид у него был кроткий, кепка надвинута на самые глаза, нос торчком — старик отправился в лес за грибами.
ИВИШЕНЬ
Она вернулась домой на седьмом месяце, родителям на вопросы, от кого она да кто он, не отвечала и, постоянно пребывая в угрюмой замкнутости, порою лишь криво усмехалась, когда отец, напившись к вечеру, грозился выгнать ее из дому или застрелить из охотничьего ружья; а матери, совсем усохшей и уже смотревшейся старухою, сама сквозь зубы сказала: «Отстань, а не то меня больше не увидишь», — и та громко выла, заливаясь слезами, уткнувшись головою в печку, и в доме словно покойник был. Отец с утра уходил на работу, мать еще раньше в глухих потемках убегала на ферму и после утренней дойки возвращалась, суетилась по дому, по двору, звала ее поесть, а она матери не отвечала, сидела в своем углу за ситцевой занавеской, смотрела в окно, крепилась, пока мать снова не уйдет на обеденную дойку. И, лишь оставшись одна, бросалась лицом в подушку, колотила стиснутыми кулаками по кровати и кричала, кричала, думая, что ее никто на свете не слышит.
А ее слышали. Соседка, старуха Дмитриевна, и соседкин громадный, но больной и неспособный сын Володя, который приходил в страшное волнение, слыша эти крики, и тогда мать обнимала его скорбную голову, прижимала к себе и тихо баюкала сына, который, сорока с лишним лет, совершенно облысевший и небритый, умиротворенно всхлипывал и покорно льнул к надежной родительской груди. И ему казалось, что никогда не было того рыжего лесного огня, внезапной беды, когда поезд по дымящей одноколейке домчал до речки и стал перед сгоревшим мостом, и со всех сторон огромными лоскутами летело пламя, и люди, рабочие с лесоповала, кинулись к пересохшей речушке, над которой сомкнулся ярый верховой пожар… В то засушливое лето они с Матреною нанялись сучкорубами, чтобы лесу заработать на новую избу, — а вернулся в деревню он один, без молодой жены, с обгорелыми волосами и в черных язвах ожогов на лице. С тех пор невыносим для Володи всякий женский крик и плач — Матренин последний вопль рвется к нему сквозь рыжий лесной пламень во все дни его оставшейся жизни.
Она не знала, что соседка и ее сын часами прислушиваются к ее стенаниям, терпят, ибо, кроме терпения, им ничего не остается, — не знала, не думала, что ее непримиримость и боль могут мучить еще и чужих людей.
Так прошло несколько дней — в тоскливой неизвестности ближайшего будущего, в отвратительных слезах беспросветного отчаяния, и она на улицу не выходила, родители ее и рта нигде не раскрывали, а вся деревня уже знала, что она вернулась домой с брюхом, без мужа, и учетчица Зина, баба с толстой нахальной мордой, уже интересовалась этим, а мать в слезах пришла домой, и отец было снова в ярь, схватился за старинный железный безмен, но она сама замертво свалилась ему под ноги, ее отливали водой…
Между тем шли последние дни августа, теплое и затерянное во времени бабье лето, засушливая погода грибам не дала уродиться, однако выкрасилась кое-где по болотам брусника, ее и собирали да еще старую, недобранную с лета чернику, набрякшую кислиною, и ломали по лесным дорогам корявую чернушку… И во всем этом сборе даров леса уже не принимала участия она, всегда как о безмерной чистой радости мечтавшая о ягодных, грибных трудах, — мечтала там, в огромном городе, на заводе, где безостановочно движется конвейер и стучат прессы, штампующие дверцы автомобилей из листового железа, которым можно жестоко поранить руку, если, не имея сноровки, работать без рукавиц. Конвейер теперь ушел в сторону, и грохот прессов, и ночные смены, и ссоры с подругами в общежитии — все это ушло в сторону. И словно вновь вернулся из забытого прошлого родной дом со своими темно-медовыми, лощенными от многолетней мойки стенами из тесаных бревен, с разбухшей русской печью в углу, с кислым избяным духом. Но все это родное, столкнувшись с познанным его вероломством, теперь лишь надрывало ей душу и мучило, как овеществленная утрата, как явленный призрак счастья, которое давно умерло.
Прошла неделя, и в доме все начало вроде бы успокаиваться, родители свыклись, должно быть, с новым несчастьем, уже отец ничего не орал, возвращаясь поздно, — началась уборка картофеля, и отец работал на комбайне дотемна. Пришло письмо от брата из армии, он просил выслать немного домашнего сала, и мать завертелась с подвернувшейся заботой — собрать да отправить посылку, и над дочерней бедой уж слез не лила по десять раз на дню… А ее охватило безразличие ко всему, что было ей известно в жизни; даже небо по ночам, усыпанное звездами небо казалось ей давно надоевшим и опостылевшим; с бесчувственной тупостью смотрела она из окна, как слабоумный сосед Володя, одетый в порванный на широких плечах серый халат, набрасывает привезенный для подстилки скоту лесной мусор в высокий остроконечный курган, подгребает совковой лопатой с земли темную, как навоз, сохлую сосновую хвоину и с размаху, широко и вольно, швыряет вверх, на самую макушку мусорной кучи.