И только теперь, увидев крышку собственного гроба, Настя постигнет всю правоту томительной скуки Ивана. Действительно: на кой все нужно было?
За бурой навозной кучей торчит из сугроба тоненькая прутинка, колеблемая ветром, — это калина, которую Настя посадила прошлой, недавно отошедшей осенью. Тогда неожиданно рано вызрела калина, стала мягкой и сочной — помог никем не замеченный ночной морозец, добил калину, и за нею побежала вся деревня. Пошла и Настя со своей соседкой и старинной подружкой Мариной, криволапенькой старушечкой-говорушечкой, которая ковыляла рядом по дороге, мотая пустой корзинкой, несомой на сгибе руки, и трещала: «Господь меня за все простит, а люди и подавно. Потому что ничего плохого я никому не сделала, ничего и хорошего, а мы люди нейтральные. А вот за язык меня черти щипцами потянут, за мою говорильню. Ведь кто я? Шлюшка? Шлюшка и есть, только ведь шлюшила я одним языком, манила и дразнила, вокруг пальца всех обводила, а кому давала — о том знать будет только одна темная могила».
И они обе смеялись, каждая думая и представляя свое, а потом пришли на топкое поречье, сплошь заросшее ольхой и чахлыми елками, куцыми березками, черемухой, — и между всем этим незавидным чернолесьем, одетым во ржавчину пожухлой осени, драгоценными изделиями лесных кудесников выглядели небольшие раскидистые кущи калины: согнутые до земли ветви, утяжеленные алыми кистями дозревшей ягоды. Настя вырубила топором, принесенным за поясом юбки, две рогулины, себе да Марине, и с этими палками в руках подруги пошли шагать по кочкам и вязким тропкам, протыкая перед собою трясину. Они быстро набрали по корзине самых спелых гроздьев, и, выходя уже из болота, Марина попросила добыть ей саженец калины, мол, хочу посадить у себя в подворье. И с легким сердцем Настя нашла и вырубила для подруги молодую отрасль, себе тоже выбрала саженец — и вот он теперь треплется на зимнем ветру за навозной кучей, клонит тонкую вершинку к снегам и хочет молвить: зачем, зачем меня приволокла сюда, Настя? Разве не знала ты, что через три месяца умрешь, что Ваня будет одиноко рыдать на крыльце и съедутся дочери, чтобы решить, как быть после похорон с материнской избою? Не знал. А Иван Алексеевич не знал тоже, он высморкнулся на снег и ушел обратно в избу.
А вот и подруги идут. По тесному проулку гуськом друг за дружкой чикиляют три старухи. Впереди на выгнутых, вроде коровьих ребер, коротеньких ногах переваливается с боку на бок Маринушка, Марина Осиповна, за нею с надутым лицом, глядя под ноги, шагает Надежда, кубышечка, сама еле живая от старости и хворей; замыкает шествие очкастая Поля с большущим животом, башнею нависая над маленькими Надежкой и Мариной; нос у очкастой Поли почему-то алый и блестящий, словно бы ободранный, глаза за стеклами очков совиные.
И все трое проходят мимо Насти, не видят, как стоит она, прижавшись спиною к выступу угла, все такая же равномерно большая и полная, с седыми пожижевшими волосами, с темным лицом и голубыми, как небо, глазами, в которых мерцают тихие прозрачные слезы доброты. Три Настины подруги одинаково повязаны черными платками, они одинаково взглядывают на прислоненную у двери крышку гроба и, прежде чем войти в избу, торопливо крестятся. А Настя вдруг спохватывается, что стоит простоволосая, в одной ночной рубахе, стоит босиком на снегу, она порывается куда-то идти — и вдруг видит, что ее переворачивают на спину, что она, оказывается, все еще лежит в больничной палате, над Настиной кроватью мечется ночная сестра, а сама Настя, значит, уходит — безвозвратно…
БЛАГОСЛОВЕНИЕ КОЗЫ
Иногда бывает невозможно приступить к работе из-за чувства полной безнадежности всех малых человеческих устремлений. Припомнятся многочисленные промахи в жизни, нелепые выходки, дурные деяния разного сорта — и станет ясно, что ты совершенно не способен к высокому труду искусства, а точнее, не достоин его. И тяжкая оторопь захватит душу, и она оцепенеет, словно холодная осенняя муха.
В таком состоянии я однажды уныло просидел за столом много времени и праздно глядел в окно. Напротив меня жила глухая старушка Поля, изба ее под низко нахлобученной шиферной крышей темнела с противоположной стороны заснеженной деревенской улицы. Перед моим окном голая липа была вся до самых мелких веточек прихотливо обрисована налипшим снегом, снег белел ровными полосами на шиферных гребнях Полиной избы, пушистые хлопья его медленно летели в сером воздухе.