Было все это очень красиво, тонко сгармонировано: и цвет неба, и белизна снега, и рисунок ветвей, и плавно летящие снежинки. Деялась на глазах пронзительно грустная музыкальная картина позднего ноября, мне бы упиваться ею, а я думал, знай, об одном: для чего дано нам видеть все это? И бессмысленность человеческого волнения, вызванного чувством красоты, казалась мне самоочевидной.
Со старухой Полей, или, по-деревенски, Полечкой, у меня были самые ясные, простые отношения. Я обычно покупал у нее яйца, и все наше общение, затрудненное почти непроницаемой глухотой старушки, сводилось к тому, что я кричал в ее белое мясистое ухо, с готовностью выпростанное из-под платка и подставленное мне: «Куры несутся?» — на что она могла ответить: «Нясутся», — и тогда мы шли к ней в избу, и она отсчитывала мне десятка два-три превосходных яиц, осторожно беря их из эмалированного тазика. Но ответ мог последовать и другой: «Плохо нясутся». Начиналось объяснение: «Чегой-то приболели. Шеи голые стали». Затем следовало резюме: «Сама ем яички». А это означало, что яйца непродажны.
Она небольшая, личико с кулачок, суховатая, сутуловатая, но по-молодому легкая на шаг. Это одинокая вековуха, никогда замужем не была. Хозяйничает одна, угловатыми и точными движениями косит траву, колет дрова. Иногда, подвязанная до самых глаз платком, что-то такое тюкает во дворе топором или колотит молотком, плотничая по домашности. Сама поправляет хлипкий заборчик, палочный частокол — «стокол» по-местному.
Я называл ее про себя повелительницей коз и овец. Удивительное дело! Летними вечерами, когда небольшое овечье стадо, возглавляемое козами, возвращается в деревню, на ее широкой зеленой улице начинается одно и то же представление: женщины бегают, кричат, приманивая своих овец, а те, глупые, шарахаются по сторонам, глядят издали дикими, недоверчивыми глазами и туго поддаются ласковым уговорам, а если и следуют за протянутым в хозяйской руке приманчивым хлебом, то весьма осторожно, на цыпочках, с тенденцией в любой миг рвануть на попятный… У моей же соседки Полечки овцы и козы как выученные. Стоит только ей выйти со двора и стать на проулке, как скотина сама бежит к ней и обступает хозяйку, теребя, слюнявя ей полу телогрейки нажеванными, в травяной зелени губами. Она же, постояв минуту, скучающе глядя куда-то поверх толкущихся у ног овец, молча поворачивается и уходит в ворота, а вслед за нею дружно тянутся ее послушные подданные. Разве это не удивительно? Даже козы, эти блудливые протобестии, на которых, поди, не хватает проклятий и ругани других деревенских хозяек, подчиняются глухой Полечке с поистине небывалой покорностью: постоят-постоят у раскрытых ворот, затем с примерным смирением следуют вслед за овцами во двор, по пути надбавляя ходу и уже бегом скрываясь за угол дома.
У этой худенькой старушонки душа, должно быть, сохранилась древнеязыческая, понятная и близкая животным, возможно, в чем-то даже родственная их душам. Хотя Полечка, как и все, пережила в молодости и лихолетье войны — отбывала трудовую повинность на торфоразработках, работала в Москве на стройке, а к старости обрела в родной деревне спокойную жизнь. Наладила посильное хозяйство, в котором у нее завидный порядок, обшитую тесом избушку выкрасила в зеленый цвет, покрыла шифером. И еще она, несмотря на свою могучую тугоухость, пристрастилась смотреть телевизор. Осенними вечерами, работая допоздна, я всегда видел зеленоватое телевизорное свечение в окне ее дома. Она засиживалась у ящика дольше всех в деревне — нигде, как у нее, уже не светились окна. Однажды я по какому-то делу заскочил к ней в избу не очень поздно, в самое телевизорное время, и удивился тишине, стоявшей в дому. Моя славная соседка смотрела передачу при полностью выключенном звуке! Но мало этого — изображение на экране было столь искажено, так, что фигуры участников передачи вытягивались в виде бутылок, а голова диктора, ведущего передачу, обретала форму груши. Он вымученно улыбался, беззвучно пришлепывая полными губами, а простоволосая худенькая Полечка смотрела на него, помаргивая маленькими сонными глазками, смотрела как завороженная, широко раскрыв рот…
Все это припомнилось мне, когда в ноябрьский снегопад я сидел за столом над чистым листом бумаги и в тоске смотрел на Полечкину избу, на заснеженные дали, на летящие белые снежинки. И еще мне припомнилось, как однажды мы с Полечкой оказались вместе в одном автобусе, едущем из Тумы в Москву, и как ее укачало, бедную, была она вся зеленая, еле живая. А после, в Москве, на подземном переходе от автовокзала к станций метро, я снова увидел ее: стояла Полечка с большой сумкой в руке, растерянная, с оглушенным видом, торчала как-то нелепо в самой середине людского потока, лицом в сторону идущих, обтекающих ее с двух сторон. Я расспросил ее, куда ей, проводил до станции «Измайлово», а ей, оказывается, надо было на «Измайловский парк» или наоборот — уж не помню точно… Она ехала к сестре, провожать племянника в армию.