— Было бы неразумно спать здесь сегодня.
Я был не в настроении спорить. И без того хватало неудобств. Поэтому я резко ответил ему, что не сдвинусь с места, что это свободная дорога и я имею право спать, где хочу.
— Конечно, имеете, — ответил мне старик. — Я не посягаю на ваши права. Я лишь сказал, что это было бы неразумно.
Я слегка устыдился своей резкости.
— Простите, — сказал я ему, — я замерз, устал и голоден. И не хотел вас оскорбить.
Старик ответил, что не обижен, и представился. Его звали Уолтер Вольфрам.
Я назвал ему свое имя и описал, в какой ситуации очутился. Он выслушал меня и предложил заночевать в своем доме, стоявшем неподалеку от дороги. Там я мог согреться у камина и поесть картофельного супа. И я, конечно же, не отказался. Поднявшись, я спросил лишь, почему он считает ночевку в этом месте неразумной.
Он ответил печальным взглядом. Отчаянным даже, хоть я и не мог понять, чем вызвана подобная реакция. Затем он сказал:
— Вы молоды и наверняка не боитесь сложностей мира. Но прошу, поверьте мне: есть ночи, когда нельзя оставаться вблизи от мест, где отдыхают мертвые.
— Мертвые? — воскликнул я, оглядываясь.
Днем я настолько устал, что даже не заметил того, что простиралось по другую сторону каменной стены. Теперь же, когда разошлись тучи и выглянула луна, я увидел за стеной множество могил, как древних, так и новых. Обычно подобное зрелище не впечатлило бы меня. Хаусер учил нас спокойно относиться к смерти. «Она не должна, — говорил он, — волновать нас больше, чем рассвет, поскольку так же неизбежна и так же естественна». Подобный совет подходил для теплого дня в аудитории Виттенберга. Но здесь — среди неизвестности, со стариком, который бормотал о суевериях, — я засомневался в мудрости его совета.
Так или иначе, Вольфрам привел меня к себе, в небольшой домик примерно в полумиле от некрополя. Там меня ждал обещанный камин. И суп. Но помимо обещанного, к великому моему удивлению и радости, там оказалась жена старика Элиза.
Ей было не больше двадцати двух, и я искренне мог бы назвать ее самой прекрасной из виденных мною женщин. В Виттенберге было немало красавиц, но ни разу на улицах города я не встречал подобное совершенство. Каштановые волосы ниспадали до ее осиной талии. Пухлые губы, крутые бедра, тяжелая грудь… А какие глаза! Я буквально утонул в них, когда наши взгляды встретились.
Мне приходилось прилагать все усилия, чтобы не выказать своего восхищения, что было сложно. Мне хотелось пасть на колени и вознести ей хвалу.
Если Уолтер и заметил, то не подал виду. Вскоре я понял, что он нервничает по какой-то иной причине. Он все время поглядывал на часы, стоявшие на каминной полке, затем на дверь.
Признаться, я был рад этому, поскольку мог поговорить с Элизой. Она же, вначале замкнутая, с каждым часом становилась все оживленней. Элиза подливала мне вино, я пил, и ближе к полуночи меня сморил сон — прямо там, среди тарелок.
На этом кто-то из нас, внимавших Хэкелю, заметил, что хотел бы выслушать не историю о несчастной любви. Скорей всего, это был Парракер — он вечно был не в настроении для романтики.
На что Хэкель ответил: его история никоим образом не имеет отношения к любви. Простой ответ позволил ему достичь двух целей: заставить перебившего замолчать и подготовить слушателей к продолжению.
Шум в кафе стих практически полностью, и звуки доносились только с улицы. Гамбург готовился к ночи. Но нас удерживали рассказ и выражение глаз Эрнста Хэкеля.
— Проснулся я чуть позже, — продолжил он, — но так устал и столько выпил, что мне с трудом удалось приоткрыть глаза. Дверь была открыта, и на пороге стоял мужчина в темном плаще с капюшоном. Он говорил с Уолтером. Затем — я не разглядел этого четко — незнакомец принял из рук старика деньги. И ушел. Я только мельком заметил его лицо в отблесках пламени камина. И подумал тогда, что не хотел бы иметь дело с человеком, у которого такое лицо. Даже встречаться не хотел бы. Узкие глаза утопали в рябой плоти… Я был рад, что он ушел. Уолтер закрыл дверь, а я снова опустил голову и закрыл глаза. Не знаю почему, но мне не хотелось показывать, что я проснулся. Предчувствие подсказывало мне, что в доме происходит нечто, с чем лучше не связываться.
Я лежал там, закрыв глаза, и вдруг услышал детский плач. Уолтер обратился к Элизе, велев ей успокоить младенца. Я не расслышал ее ответа. Точнее, услышал, но не понял. Ее голос, мягкий и тихий в беседах со мной, теперь звучал странно. Сквозь полуприкрытые веки я видел, что она подошла к окну и смотрела наружу, прижав ладони к стеклам.