Каждый раз, утоляя жажду, я вспоминаю о них и чувствую вину. Особенно за то, что, когда пришло мое время умирать, я совершенно случайно оказалась неподалеку от медпункта. В тот день я была частью живого конвейера, передававшего стекло. Я работала у стены меньше двух месяцев, была истощена, меня лихорадило, и весила я меньше кирпичей, которые мы передавали из рук в руки. Потянувшись за очередным кирпичом, я споткнулась и упала лицом вперед, выбила передние зубы и почувствовала во рту вкус крови. Тогда я закрыла глаза и подумала: „Настал мой час“. Я была готова. Я хотела, чтобы это закончилось. И не случись санитаров поблизости, мое желание могло бы исполниться.
Три дня я не находила себе места от стыда: я отдыхала, мылась, пила, сколько хотела, вто время как другие умирали у стены. Врачи сказали, что я должна остаться в медпункте на несколько дней — это был минимум, за который мое тело могло восстановить свои силы. И я бы подчинилась, если бы не услышала крик санитара у входа в пещеру.
— Красная вспышка! КРАСНАЯ ВСПЫШКА!
Зеленый сигнал означал активное нападение, красный — превосходящую численность. Раньше красные сигналы были редкостью. Я видела только один, и он был далеко, на северной границе с Шемну. Но в последнее время их подавали как минимум раз в неделю. Я выбежала из пещеры, помчалась назад к своей секции и добралась до нее как раз в тот миг, когда первые гнилые руки и головы показались над краем незаконченного участка.
[Мы останавливаемся. Лю Хуафенг смотрит вниз, на камни под нашими ногами.]
Это было здесь, именно здесь. Они поднимались по телам гниющих собратьев. Рабочие защищались всем, что попадало им под руку, хватали инструменты и кирпичи, порой били даже голыми руками и ногами. Я схватила трамбовку, которой мы спрессовывали грунт. Это был очень большой и неудобный инструмент, метровый прут с горизонтальными ручками на одном конце и большим цилиндрическим камнем на другой. Трамбовкой пользовались только самые сильные и крупные мужчины, остальные не могли с ней справиться. Не знаю, как мне удавалось поднимать ее снова и снова, целиться и опускать на головы и лица зомби, ползущих на стену…
Военные должны были защищать нас от набегов, но к тому времени солдат почти не осталось.
[Лю Хуафенг подводит меня к зубчатому краю и показывает на что-то примерно в километре от нас.]
Там.
[Вдалеке я вижу лишь каменный обелиск на земляном холме.]
Под этим холмом остался один из последних рабочих танков нашего гарнизона. У него закончилось топливо, экипаж оказался в ловушке. Поначалу они отстреливались, затем закончились патроны, и экипаж заварил люки изнутри. Они держались еще долго, после того как закончилась еда и запас воды. „Боритесь! — кричали они нам по рации, — заканчивайте стену! Защитите наш народ! Заканчивайте стену!!!“ Последний из них, семнадцатилетний водитель, прожил тридцать один день. К тому времени танк был не виден под горой зомби. Все они разбрелись, как только мальчик испустил последний вздох.
А мы уже почти закончили нашу секцию Великой Стены, но одиночные нападения тоже закончились, пошел непрерывный поток набегов неисчислимых орд. Если бы мы с самого начала столкнулись с такими ордами, если бы герои южных городов не выкупили кровью наше время…
Новое правительство знало, что нужно отстраниться от правительства свергнутого. Что уцелевшим необходима законность, и единственный способ добиться порядка — сказать нам правду. Изолированные зоны не превратили в „приманку“, как в большинстве других стран. Нас просили остаться позади, чтобы другие могли эвакуироваться. Это был вопрос личного выбора, и каждый гражданин решал сам за себя. А за меня решила моя мать.
Мы прятались тогда на втором этаже пятикомнатного особняка, в одном из самых дорогих когда-то пригородных поселков. Мой младший брат умирал — его укусили, когда отец отправил его на поиски еды. Отец сидел рядом с ним, раскачивался взад-вперед и каждые пять минут кричал нам: „Ему становится лучше! Вот, потрогайте его лоб. Он выздоравливает!“ Поезда с беженцами проходили у самого нашего дома. Делегаты Гражданской обороны стучали в каждую дверь и спрашивали, кто уходит, а кто остается. Мама уже собрала небольшой узелок с моими вещами: одежда, еда, пара добротных ботинок и отцовский пистолет с тремя оставшимися пулями. Она заплела мне волосы перед зеркалом, как часто делала в детстве. Велела перестать плакать, сказала, что вскоре они присоединяться ко мне на севере. На ее лице была застывшая, безжизненная улыбка, которую она позволяла увидеть лишь отцу и ближайшим друзьям. А теперь доверилась мне, и я послушно спустилась по разбитой лестнице.